Фарос и Фариллон - Страница 17

Что это было только представленье.

Но день был теплым и дышал поэзией,

лазурью ясной небеса сияли,

Гимнасий Александрии по праву

венцом искусства вдохновенного считался,

Цезарион был так красив и так изящен

(сын Клеопатры, Лага славного потомок).

И торопились, и к Гимнасию сбегались,

и криками восторга одобряли

(на греческом, египетском, еврейском)

блестящий тот парад александрийцы,

а знали ведь, что ничего не стоят,

что звук пустой - цари и царства эти[85].

В этом стихотворении, даже в переводе, нельзя не заметить особую атмосферу. Это работа художника, которого не интересует поверхностная красота. Во втором стихотворении, несмотря на трагичность темы, Кавафис остается столь же отчужденным. Стихотворение разбито на полустишия; оно представляет собой эпитафию юноше, умершему в месяце Атире, ноябре древних египтян, и выражает ту неопределенность и муку, которые порой возникают из прошлого, переплетаясь в едином призраке:

На древнем камне надпись пытаюсь разобрать.

Прочел ГОСП(ОД)НЯ ВОЛЯ. Читаю имя ЛЕВКИ(Й)

и В МЕ(СЯ)ЦЕ АТИРЕ У(С)НУЛ ПОСЛЕДНИМ СНОМ.

ЛЕТ ОТ Р(ОЖ)ДЕНЬЯ вижу и XXVII, и значит,

он, этот самый Левкий, почил во цвете лет.

Больших усилий стоит прочесть АЛЕКСАНДРИЕЦ.

Три следующих строчки изрядно пострадали,

и все же разбираю Л(Ь)ЕМ СЛ(Е)ЗЫ... СКОРБЬ Д(Р)УЗЕЙ

и ниже снова СЛЕЗЫ и В ПАМЯ(Т)И ПРЕ(БУ)ДЕТ.

Знать, все его любили, души не чая в нем.

Он в месяце Атире уснул последним сном[86].

Такой поэт никогда не будет популярным. Он летает слишком неторопливо и слишком высоко. Субъективен он или объективен, он одинаково далек от сиюминутной суеты. Он никогда не напишет гимна - ни роялистам, ни сторонникам Венизелоса[87]. Он обладает силой (и, конечно, ограничениями) отшельника, который, хоть и не боится мира, тем не менее, всегда стоит несколько в стороне от него, пусть и может порой в разговоре уделить ему пару слов. Что лучше - мир или уединение? Кавафис, испытавший и то, и другое, не может ответить на этот вопрос. Очевидно одно: либо жизнь порождает отвагу, либо она перестает быть жизнью.

Серьезная история Александрии еще не написана, и эти очерки, быть может, дадут понять, какой разнообразной и впечатляющей могла бы быть такая история. Как в карнавальном шествии, в ней проследовали бы друг за другом деяния двух тысяч пятидесяти лет. Но, в отличие от карнавала, шествие это завершилось бы безрадостно и уныло. Увы! Современный город не внушает ни малейшего энтузиазма. Его материальное благоденствие опасений не вызывает, но в отношении всего остального особого прогресса не наблюдается; что же до прошлого, то даже немногие дожившие до наших дней связи с ним без всякой причины обрываются: муниципалитет, к примеру, переименовал Рю Розетт в бессмысленную Рю Фуа Премьер и уничтожил прелестный крытый базар неподалеку от Рю де Франс. За городом, в Канопе, британская оккупационная армия тоже внесла свою лепту, разобрав для постройки дорог старые руины Птолемеев. Все проходит, или почти все. Только климат, только северный ветер и море остаются теми же, что и во времена, когда Менелай, первый гость на этой земле, высадился у мыса Рас эль-Тин и выбил из Протея обещание жизни вечной. Ему суждено было избежать смерти благодаря жене[88], и Гермес, сам обратившись тенью, не провожал его к асфоделям вместе с другими тенями. Бессмертному, но так или иначе своим бессмертием недовольному, Менелаю подобает пойти твердым шагом во главе этой процессии; торговцы хлопком завершат ее; между ними будут толпиться фантомы - беззвучные, бесплотные, бесчисленные, однако же и небезынтересные для историка.

Эдвард Морган Форстер -

Константинос Кавафис

ПИСЬМА 1917 -1932[89]

Клуб Султана Хусейна

Александрия, Египет

12.5.1917

Дорогой Каваффи [sic!][90],

надеюсь, что это письмо предвосхитит мое воскресение. Ждите меня через несколько дней. Долгие недели я был либо слишком глуп, либо слишком ленив, а порою и то, и другое сразу, чтобы зайти кВам. Но я часто думаю о Вас. Всего доброго,

всегда Ваш,

Э. М. Форстер

Санаторий Британского

Красного Креста № 7,

Монтаза, Александрия,

1 июля 1917 г.

Дорогой Каваффи [sic!],

сегодня днем заходил Валассопуло[91] и сказал, что с того момента, как мы с Вами не виделись, с Вами случилось что-то, сделавшее Вас очень несчастным; что, по Вашему мнению, художник должен быть порочным; и что Вы просили его сообщить вышеизложенное Вашим друзьям. В результате я решил немедленно написать Вам, хотя я не получил от него никаких разъяснений и, соответственно, не знаю, что сказать.

В последнее время я более счастлив, чем обычно, и я принял свою удачу с благодарностью и безо всяких условий. Однако мне кажется, что в глубине души мы жаждем не счастья, а покоя. Замечу, что я пришел к такому выводу именно в тот момент, когда моя жизнь протекает уверенно, как никогда, - я имею в виду, что ее течение не нарушается ни радостями, ни печалями. Я пишу это не для того, чтобы утешить Вас: утешение - довольно ничтожное занятие, которое годится только для людей, не вполне откровенных друг с другом. Но, по-моему, очень важно, если человек, пусть, быть может, и чувствует себя несчастным, но не от внешних причин, и если он спасается от своего несчастья не наслаждениями, а творчеством. Этот покой - покой в центре циклона. Другими словами, - совершенно другими! - я думаю, что Вы должны продолжать писать.

Мы с В[алассопуло] немного поговорили о порочности, но не пришли ни к каким выводам. Он склонен связывать ее со страстью, которая, на мой взгляд, совершенно ей противоположна. Я даже не уверен, что я бы связывал ее с любопытством, поскольку, если она и существует, то лишь как нечто холодное, - а потому не может быть особенно полезным инструментом для художника. Да, пожалуй, температура - это единственное, что я могу Вам сказать о порочности. Она не имеет ничего общего с фактической стороной дела. Ни действия, ни мысли не могут быть порочны сами по себе.

Я понимаю, что эти два абзаца весьма невнятны, и вряд ли проясню их, сказав, что в каждом из них я думал о Данте: во-первых, о его ангелах, которые обещают не счастье, но покой; во-вторых, о том, что в центре его Ада - лед, а не пламя.

Я приехал сюда[92] на пару дней, но, поскольку здесь есть работа, и старшая сестра настойчиво убеждает меня, то я остаюсь. Зайду к Вам, как только вернусь. Я не жду ответа на это письмо - ни сейчас, ни позднее. Я лишь хотел напомнить Вам, что среди многих Ваших друзей есть один, на которого вы всегда можете рассчитывать.

Э. М. Форстер[1]

Харнэм Монумент

Грин Вейбридж

25-4-19

Дорогой Кавафи,

Я посылаю Вам статью о поэзии К. П. Кавафи[93], которую, надеюсь, он сочтет сносной. Насколько я помню, Вы мне говорили, что он не будет против, если я упомяну о каких-то его личных отличительных чертах, поэтому я постарался это сделать, - надеюсь, вкус мне не изменил. Для иностранной аудитории очень важно почувствовать, что ей рассказывают и про личность самого автора.