Фараон Эхнатон - Страница 21
Ознакомительная версия. Доступно 21 страниц из 101.— Мы? Легкомысленные? Это почему же?
— Сначала выпьем. Вина. По глоточку, — сказал Усерхет, разливая ярко красную жидкость. В глазах у него замелькали золотистые огоньки, а живот колыхался, словно мешок, наполненный льном.
— Нет, ты скажи, почему мы легкомысленные?
— Скажу. У вас превыше дела — женщины.
Тахура выпучил глаза.
— А как же должно быть?
— Наоборот.
— Значит, сначала — дела?
— Несомненно, уважаемый Тахура.
Вавилонянин почесал бороду.
— Вы, жители Кеми, — сказал купец, — слишком деловиты. И это погубит вас. Когда-нибудь. Ну, скажи мне: неужели же можно пренебрегать красавицей ради даже самой выгодной торговой сделки?
Владелец лавки ответил, не задумываясь:
— Можно.
— Это вполне серьезно?
— Да. Вполне.
Купец долго хохотал. Держась за живот. «Он напускает на себя юношеское легкомыслие, — говорил про себя Усерхет. — Слишком усердно напускает. А я-то знаю его. Как облупленного. Он не пожалеет отца родного ради порученного ему дела. Тщеславие его слишком велико, чтобы мог позволить себе легкомысленные развлечения в ущерб делу…».
Усерхет считал бессмысленным спор о превосходстве деловитости над развлечениями. Особенно потому, что у азиата — у истинного азиата — слово — одно, а дело — нечто иное. Правда, и в Кеми немало «азиатов» по характеру Бритоголовых. Поклоняющихся Атону или Амону. И тем не менее — азиатов. Надо отдать должное хозяину лавки: он сумел подняться, — по крайней мере, в данном случае — над национальной ограниченностью. Единственное, что отталкивало его от азиатов, — это их нечистоплотность. Они редко мылись и не брились. «В наш век, — размышлял Усерхет, — когда в три года строятся города, подобные Ахяти, невозможно мириться с теми, кто не придает особого значения чистоте тела, особенно рук». Даже этот Тахура, который не первый раз в Кеми, и тот не в состоянии перенять здешние обычаи, предписывающие регулярные омовения всех членов тела. Самая главная особенность Тахуры — хитрость. Она буквально во всем, даже в складках его шелкового халата, в его жирных пальцах и лоснящейся бороде… Тахура вдруг преобразился: перестал улыбаться, уселся ровно, руки положил к себе на колени. Прищурил глаза, точно вглядывался в пустынную даль.
— Усерхет, — сказал он очень тихо, — расскажи мне, что здесь, в Ахяти, делается. Что слышно во дворце? Что говорят в народе?
Усерхет отпил вина. Чуть пригубил. Поставил чарку на место. На все это ушло время: хозяин лавки обдумывал свой ответ.
— Что сказать тебе? — начал он. — Слово фараона — камень, и Кеми — точно гранит. Нет силы сильней фараоновой…
— Это я знаю, — перебил его купец.
— Нет силы сильнее фараоновой. Он подумает в своем дворце, а уж слово его слышат за третьим порогом Хапи. И слово его звучит в нижнем Ретену и Ливии.
— И это я знаю, Усерхет.
— …в Регену и Ливии, — невозмутимо продолжал лавочник. — Но ты спросишь меня: так почему же его величество не идет войной против хеттов, против азиатов в Ретену и против эфиопов?
— Верно, спрошу: почему же, Усерхет?
— Он этого не желает.
— Кто?
— Его величество — жизнь, здоровье, сила!
— Он один?
— Нет, Тахура: ее величество тоже не хочет.
— В этом главное.
— Нет, Тахура! Главное — его величество.
— А не кажется ли тебе, что во дворце два мнения?
Усерхет откровенно сказал:
— Верно, два мнения.
— Кто же за войну?
— Его светлость Хоремхеб.
— Один?
— Нет, Тахура. Фараон может переменить свое мнение. И может взяться за меч.
— Почему же медлит?
— Не желает войны.
— Он живет ее умом, Усерхет?
— Чьим — ее?
— Царицыным.
— Он?! — воскликнул Усерхет. — Его величество?! Никогда! Для этого достаточно хотя бы немного знать его.
— А ты его знаешь?
— По рассказам. Мне кажется, что он у меня как на ладони, а я гляжу на него и днем и ночью. И, глядя на него, я знаю его — и скажу тебе, Тахура: ему тяжко, как человеку под крокодилом.
Купец сделал вид, что удивлен:
— Вот как! Его величеству, под которым вся гранитная Кеми, — и тяжко?
— Да. Тахура, мне ведомо из самых достовернейших уст, что во дворце не все в должном порядке. Как поглядишь со стороны: и стены неприступные, и штандарты на башнях сверкают, и стражи охраняют дворец недреманным оком. Но это снаружи! А внутри — разлад.
— Разлад, говоришь, Усерхет?
— А как же иначе это назовешь? Царь отошел от царицы. Он больше не живет ее советами. У него отросла собственная голова. Он скоро начнет войну. Скоро и Амона признает.
— Его величество?
— Он самый!
Купец развел руками: это же невозможно! Подобно сказке! Чтобы его величество Эхнатон перестал слушаться советов ее величества Нафтиты?..
— Да, да, да, — повторял лавочник.
— Что же приключилось? Почему он в обиде?
— Доподлинно никто этого не знает. Может статься, что это — обычная размолвка. В прошлом бывало нечто подобное. Бывало, бывало, бывало… Только мало кто догадывался об этом. Все тщательно скрывалось. А теперь — невозможно. Что укроешь? От кого? Если они сами того не желают и не могут скрыть!
Купец удивлен этим сообщением… Ай, это, наверно, так! Наверно, это так и есть! Разумеется, разумеется! Он подумал об этом даже там, в провинции Гошен, едучи сюда, в Ахетатон. Ведь достаточно присмотреться и прислушаться к народу, чтобы понять многое. Нет, во дворце что-то неладно…
— Я говорю тебе, я говорю так, словно вижу в зеркале, — похвалялся лавочник своей осведомленностью. — Если Усерхет сказал, так оно и есть.
— Слушаю тебя, слушаю тебя…
— На Восточной горе строят гробницу. Для его величества. Днем и ночью долбят скалу. Фараон сам выбрал это место. Сам выбрал и для царицы. Однако работы прекращены.
— Где? В фараоновой гробнице?
— Нет. В гробнице Нафтиты.
— Это удивительно, Усерхет, это удивительно! Если бы не ты, я бы никогда не поверил в подобную новость.
— Это не новость. Каждый, кто имеет глаза и уши и не очень далек от дворцовых стен, знает про это. А вот о гробнице — никому не ведомо. Один Усерхет знает про это.
Купец достал из-за широкого кушака четырехугольный слиток золота и бережно положил его перед лавочником. Сделав небольшую паузу, вавилонянин выложил серебряную пластинку. Увидев сероватый металл, лавочник затрясся.
— О, что я вижу! — вскричал он. — Я долго буду помнить твою щедрость, Тахура!
Купец поглаживал бороду. Он не слушал лавочника. Весь ушел в свои мысли..
«…Значит, что ж получается? Столица новая, а распри в ней — старые? Хеттский царь думает, что в Ахетатоне — полное единодушие. А на поверку оказывается наоборот. Этот Усерхет, несомненно, неплохо осведомлен. Он ни разу не подвел. В его лавке бывают разные люди. Они приносят разные вести. При их сопоставлении получается истинная картина… Прекращение работ в гробнице царицы — событие первостепенной важности. Что же последует за этим? По-видимому, нельзя отрицать одного: отношения между царем и царицей не те, что год назад. Партия Хоремхеба — военная партия во дворце, — как видно, одерживает победу. Но сколь приметна эта победа? На словах она или на деле? Кто это может сказать? Варочем и в том и в другом случае — новость огромной важности. Подозревают ли о ней хетты — это главные, самые сильные враги Кеми? Возможно, догадываются. Не более… Пожалуй, не более…»
— Усерхет, — проговорил купец, — если возобновятся работы в гробнице ее величества — тебя поставят в известность об этом?
— Я буду знать все, что положено.
— И ты скажешь мне… Передашь мне, где бы я ни был.
— Можешь быть спокоен, Тахура.
Купца интересовали кой-какие подробности дворцовой жизни. Например: чью сторону держит старая царица Тии? Ее слово — не последнее слово в Кеми. Не так ли? Можно даже поспорить, чья сила берет верх: ее или Нафтиты?..