Фараон Эхнатон - Страница 13

Жрец по-прежнему старался не выдавать ни своих мыслей, ни чувств:

— Твое величество, с тех пор как существует вселенная, не было еще государя, который мог бы сказать: все хорошо в моей стране.

— Дальше.

— Если даже находился такой царь, то он вскоре раскаивался в своих словах.

— Почему?

— Потому что убеждался в том, в чем убеждался.

— Я не понимаю твоего книжного языка. Говори яснее, Пенту. Говори, как говорят на рынке.

Жрец нахмурил брови:

— Я же не на рынке. Я не торговец зеленью…

— Вот это я знаю!.. Дальше.

— Нельзя сетовать на то, что в государстве что-то не ладится. На то оно и государство.

— Ты это говоришь как врач или как мой советник?

— Как врач.

— Что ж, по-твоему, я болен?

— Да.

— И тяжело?

— Да.

— Ты уверен?

— Да.

— Ну, так лечи.

Фараон плюхнулся на циновку, вытянул ноги, сложил на груди руки, закрыл глаза. И приказал:

— Лечи!

Жрец не трогался с места.

— Лечи, говорю!

Пенту присел на низенькую скамью, которая на трех ножках. Помолчал. Потер лоб… Нет, в самом деле, он убежден, что говорит правду. Разве плохи дела Кеми? Наступление хеттов на пограничные деревни? Но они могут и отступить! Восстание в Ретену? Оно окончилось. Тревожное положение на границах с Эфиопией? Там всегда было неспокойно…

— Твое величество, — проговорил Пенту, не глядя на фараона, — никто из нас не сотворен из камня. Тебе нужен отдых. Поезжай, твое величество, в Южный дворец. Проведи день, другой. Пробудь ночь на воде. При огнях. Слушай музыку. Это необходимо для здоровья.

— А дальше?

— Что дальше?

— Кто делами займется?

— Ты.

— А кто же предаваться будет веселью?

— Тоже ты.

Фараон присел. Уткнулся подбородком в колени. Так, как это делал в детстве. Пенту хорошо помнил совсем еще юного фараона. Юного принца.

— Послушай, Пенту, отвечай прямо и не пытайся морочить мне голову.

Пенту скорчил гримасу: он не одобрял увлечения фараона языком рынков и мастеровых людей.

— Понимаешь? Не морочь голову!.. Если к тебе приходят и говорят: бежал из каменоломни твой враг, заточенный тобою, — что ты скажешь?

— Стану искать его.

— Если его не находят?

— Наберусь терпения.

— А потом?

— Выдам сто хлыстов нерадивому хаке-хесепу.

— Сто?

— Может, пятьдесят. Для первого раза.

— Это мысль!

Фараон ударил палочкой из слоновой кости в бронзовую пластинку. И сказал вошедшему негру:

— Позови ко мне его светлость Маху.

Чернокожий выслушал приказание, не глядя на благого бога. И попятился назад, к двери.

— Скажи, чтобы шел поскорее!

Чернокожий приоткрыл дверь.

— Чтобы мчался сюда!

Чернокожий вышел в коридор.

— Пусть растрясет свой живот!

Чернокожий не посмел закрыть за собою дверь.

— Пускай спешит сюда этот грязный гиппопотам!

Фараон был словно горный поток: миг! — и сокрушит все на пути.

— Пенту, — крикнул он, потрясая кулаками, — ты всегда подаешь мне хорошие советы! Этих подлецов надо держать в черном теле. И тогда меня будут больше любить и уважать. Этот секрет я вычитал в одном старинном свитке времен Аменемхета Первого. Там очень хорошо говорилось о том, как следует вести себя власть предержащим.

— Жестоко?

— Именно жестоко, Пенту! Не жалея никого и ничего. Мне говорили, что впервые испытал этот способ фараон Нармер. Ведь он, Пенту, в один час из смертного князя превратился в живого бога, наподобие меня. В один час, Пенту! Я бьюсь — вот уже четырнадцать лет — со своими недругами и достиг не очень многого.

— Я этого не сказал бы, твое величество.

Вошел Маху. Вернее, вкатился. И кто-то невидимый прикрыл за ним дверь.

— Я у твоих стоп, твое величество!

Произнося эти слова, Маху смотрел на жреца. Но тот стоял к нему спиною.

— Маху, — сказал фараон, — Пунанх проявил нерадивость. Он упустил этого Усеркаафа. И тот бежал в Эфиопию. За ним послана погоня. Но беглец пока не пойман. Я приказываю: полсотни палочных ударов Пунанху. Немедленно! А остальные — потом. И передать ему: пусть ищет его на земле и под землей, в горах и на воде! Передай еще: не дай бог, не дай бог не поймать его и не водворить на место! Понял меня, Маху?

— Понял.

— Пятьдесят увесистых ударов.

— Так точно.

— И доложить мне тотчас же!

— Твое величество, Пунанх получит свое сполна.

Фараон кивнул; Маху, удалился.

— Ты доволен, Пенту?

— Так же, как ты, твое величество.

— Я расстроен. Я совсем не доволен.

Откуда-то из складок своего одеяния жрец достал флакон, вылил из него немного бурой жидкости в чарку и поднес ее фараону.

— Этот настой, — сказал он, — дает успокоение, в котором ты больше всего нуждаешься. В далеком Та-Нетере растет это дерево, похожее на чудовище.

Фараон выпил до дна:

— Какая гадость!

— В этой жидкости — великая сила.

— В этой вонючей воде?

Жрец молча поставил чарку на столик.

— Я открою тебе тайну, Пенту, — начал фараон доверительно. — Ближе ко мне, Пенту. Поближе!.. Мои военачальники жаждут войны. Одни из них зовут меня на Север, другие — на Юг. Третьи советуют идти через пустыню, чтобы завоевать неведомое государство Та-Кефт. Если я двинусь на Север, помчусь на Юг, переползу через пустыню — меня станут уважать враги. Жрецы Амона протянут мне руки. Знать, которую я долбал нещадно, тоже протянет мне руку примирения. А я говорю, напоминая им шумерскую пословицу: «Ты пошел отнимать землю у врага? Враг пришел, чтобы отнять твою землю». Понимаешь, Пенту?

Жрец кивнул.

— Шумеры — не дураки. Это сейчас они присмирели, как бы забились в угол. А ведь шумеры других учили уму-разуму. У них такое смешное письмо, какбудто бы куры царапали клювом. И я, положа руку на сердце, не могу сказать, у кого род более древний: у нас или у них?

Фараон поднялся на ноги — по-юношески легко, — кинулся в угол, где лежали чистые свитки папируса… Вдруг застыл. Медленно повернулся всем корпусом к жрецу. И прошептал:

— А хочешь, я им дам войну?

— Кому, ваше величество?

Благой бог не ответил кому. До поры это была только его тайна.

Очень возможно, что его величество объяснил бы Пенту, кому же он объявит войну. Кому это — «им»? Особых тайн от жреца у него не было. Даже, может быть, слишком часто открывал благой бог свое сердце для ушей жреца и врача? В Уасете говорят: «Какой же это монарх, у которого за душою нету тайн?» Впрочем, народ в Уасете — прежней столице Кеми — слишком изощрен. Точнее сказать, слишком испорчен столичной жизнью, превосходством их города над всеми прочими городами Кеми. В Мен-Нофере — самой древней столице Кеми — говорят несколько иначе: «У фараона тайн должно быть не больше, чем у обыкновенного воина в Ливийской пустыне, когда он там воюет». Это две крайние точки зрения. Правда, по-видимому, где-то посредине. Мясники Ахетатона выражают свой взгляд на тайну следующим образом: «Без тайны и злого умысла — только вол, висящий на крючке в мясной лавке». Кто же все-таки прав?..

Очень возможно, что его величество объяснил бы кое-что жрецу Пенту, если бы в эту минуту не явился главный военачальник Хоремхеб. Он протопал в тяжелых башмаках прямо к фараону, поклонился ему. Это был человек грубый, как носильщик тяжестей. Высокий и дородный, словно негритянский царек. На левой щеке его красовался розовый рубец — прекрасный знак, полученный в битве с хеттами. Хоремхеб очень гордился шрамом, ибо жизни не лишился. А мог бы. И очень даже просто. Ото лба до подбородка столько же, сколько от уха до уха: почти квадратное, почти солнечно-округлое лицо, почти тыква, на которую смотришь сверху…

— Его величество только что пришел в себя, — сказал Пенту, указывая рукою на кувшин.

— Очень жаль, Пенту.

— Почему же?

— Потому что вести у меня мрачные. И разговор — мрачный.