Фантомная боль - Страница 14

На самом деле падение продолжается не больше секунды. Уже через несколько мгновений я вновь становлюсь существом из плоти и крови, вновь чувствую себя человеком в человеческой реальности, пока еще, однако, не осознаваемой.

Открываю глаза, но все так же ничего не вижу. Меня окружает тьма, которая, кажется мне, даже еще гуще, чем за сомкнутыми веками. Тьма глухая, вязкая, как строительная смола, которую мы с приятелями жевали в детстве. По спине струится ледяной пот – так вот что Он мне приготовил! Жизнь слепого!

Не-е-ет!

Еще через мгновение тьму начинают разбавлять смутные серые тени, неясные размытые контуры каких-то предметов, едва различимые отблески света.

Ночь.

Я перевожу дух. Сердце все еще колотится, точно пытаясь взломать грудную клетку. Просто ночь, повторяю я, пытаясь унять его сумасшедшее биение. Инстинктивно сжавшиеся пальцы вцепились в мягкую шелковистую ткань, на которой я лежу. Простыня. Теплая уютная безопасная постель. Просто ночь, не слепота. Спасибо тебе, Господи!

Голос, к моему величайшему удивлению, ничего не отвечает. И, в отличие от первого пробуждения, я не чувствую Его присутствия. Должно быть, Он решил, что я уже вполне освоился в путешествиях по чужим телам и сознаниям и меня можно оставить наедине с собой, без поддержки. Эта мысль вызывает изрядное облегчение: все же чувствовать себя объектом в стеклянной пробирке, на которую взирает равнодушный, хотя и любопытный наблюдатель, довольно неуютно.

Облегчение, однако, тут же начинает вытесняться поднимающейся изнутри волной страха. Не наполнявшего меня недавно животного ужаса перед падением, не всеобъемлющего «не-е-е-ет!» при мысли о жизни вслепую. Моя паника сродни страху потерявшегося в «Детском мире» ребенка: вокруг – тысячи притягивающих глаз и пробуждающих желание соблазнительных игрушек, но – мама, где мама?!

Этот страх остро приправлен живой, очень человеческой тревогой – предчувствием беды. Неизвестно какой, но близкой, близкой настолько, что волосы шевелятся, словно бы от жаркого дыхания притаившегося во тьме, готового прыгнуть хищника.

Не сумев разобраться в собственных ощущениях (сколько я так лежал? часы? да нет, скорее всего, несколько минут, но они растянулись в бесконечность), я пытаюсь встать с постели. Но тело внезапно накрывает волна такой абсолютной, такой непобедимой, практически смертельной усталости, что какое-то мгновение мне кажется, что меня вновь выносит туда, в туманное ничто, в белую комнату.

Он передумал?!

Я еще не успел ни обрадоваться этому, ни испугаться, как почувствовал, что пальцы, плечи, веки точно наливаются свинцом. Это ничуть не было похоже на испытанные раньше падения в туман, скорее, на ощущения после лошадиной дозы снотворного. Неужели я просто засыпаю? Зачем?

– Не сопротивляйся, – прозвучал в моем сознании Голос. – Тебе нужно выспаться. Тебе понадобятся силы. Много сил.

Словно чьи-то руки с силой, но мягко надавливают на мою грудь, возвращая меня в постель. Потяжелевшие веки закрываются как будто сами, так что я не могу, я просто не в силах удержать глаза открытыми. Тьма вновь затапливает и окружающее пространство, и мое сознание. Я проваливаюсь в сон.

Нежное пение флейты – волшебной флейты! – доносилось, кажется, откуда-то с вышины, заставляя вспомнить о трелях прославляющего утро жаворонка. А сопровождавшие флейту переливы верхних регистров рояля – аккомпанирующее жаворонку звонкое журчание летнего ручья. Как прекрасно, боже мой!

Лишь через несколько минут я понял, что это уже не сон. Тьма под закрытыми веками казалась жарко-алой, словно пронизанной бьющими в глаза солнечными лучами. Я едва смог приподнять веки, тяжелые, точно чужие, и тут же вновь их прикрыл: льющийся в огромные, хрустально прозрачные окна дневной свет показался мне нестерпимо ярким. Через несколько мгновений я сделал новую попытку, более удачную. Если не открывать глаза широко, а просто моргнуть. Потом еще раз, еще… Вот, получилось! Оказывается, глазам требовалось всего лишь привыкнуть к свету.

Мне захотелось поскорее осмотреться, чтобы понять, где я нахожусь и кто, собственно, я такой. Наверняка меня ждет что-то чудесное, раз уж это существование началось с такой волшебной музыки. Смогу ли я не «провалиться» в новую чужую жизнь? Пусть я почти ничего не знаю о своем настоящем «я», но вовсе забыть, как в прошлый раз, о его существовании было бы обидно. Да и Он предупреждал, что все зависит от меня. На мгновение я опять прикрыл глаза, сосредоточиваясь на скудных ощущениях собственного (или того, что казалось собственным) «я» и собирая всю решимость, для того чтобы как можно дольше их не растерять, не «провалиться», не «утонуть», не «раствориться».

Приоткрыв глаза (все еще опасаясь яркого света), я начал разглядывать окружающее пространство. Промытые до хрустальности окна, так напугавшие меня сначала, охватывались темными рамами. Явно деревянными, никаких пластиковых и алюминиевых стеклопакетов. Я ничего не понимаю в породах дерева, но тут на язык просилось «из мореного дуба». Черт его знает, может, и так. Небрежно подобранные по бокам шторы даже на вид были очень тяжелыми и, похоже, очень дорогими. Массивная резная спинка в ногах кровати, лелеявшей мое пока еще безвольное тело, вполне годилась в музейную экспозицию: быт высшей французской (ну, или еще какой-нибудь) аристократии семнадцатого века. Для полноты впечатлений разве что балдахина с кистями не хватало. Впрочем, мощная лепнина превращала высоченный потолок в подобие купола, сходившегося к центральному медальону – темно-синему, с частыми «звездными» проблесками. Это что, королевский замок? Ну, или хотя бы графский. Мне вспомнилось, как Голос посмеивался над моим упоением Мишиной обеспеченностью и опасениями проснуться в теле бездомного бомжа. Может, Он решил показать мне, что такое настоящая роскошь?

Впрочем, вряд ли Он стал бы без предупреждения менять условия игры. А по условиям – надо же, я еще держусь, помню, молодец! – по условиям я один из убитых при довольно случайной стрельбе в небольшом кафе. Сомнительно, чтобы в том кафе присутствовал какой-нибудь французский граф. Я попытался хотя бы в уме заговорить по-французски, но, кроме bonjour и pardon, ничего не вспоминалось. Невероятным усилием я выдернул откуда-то из глубин сознания еще merci beaucoup – и все. С английским было чуть лучше, все-таки в школе учил…

Стоп! Похоже, это еще один кусочек информации о том, кем я был. В шкурке Миши я «вспомнил» (если это, конечно, были мои, а не Мишины воспоминания), что мама водила меня в кафе «Желтый чайник». А теперь вот – в школе я учил английский язык. Не очень-то это помогает: пол-России учит в школе английский язык. Я попытался вспомнить хотя бы учительницу… Вотще.

Ладно. Продолжим изучать нынешнюю свою роль. Версию с графским замком придется, похоже, оставить. Да и окна великоваты для замка. И толщина стен (я еще раз пригляделся к оконным рамам) вполне современная. Но интерьер в целом почти антикварный. Может, я – «новый русский», восстанавливающий родовое дворянское гнездо? Нынче это вроде бы модно.

Я так увлекся своими рассуждениями, что не сразу заметил, что в комнате я не один. Моего лба коснулись мягкие, слегка влажные губы, на щеку обвалился шелковый водопад тяжелых, довольно длинных волос.

Женщина! Я блаженно прикрыл глаза, наслаждаясь нежданной лаской.

– Доброе утро, милый! – произнес нежный, слегка хрипловатый голос, мгновенно отозвавшийся в моем воображении образом юной красотки: длинноногой, как мальчик, узкобедрой и по-мальчишески же порывистой, что, по моим представлениям, сулило немало приятных мгновений. Правда, такие девочки-мальчики обычно носят короткую стрижку, а волосы, коснувшиеся моей щеки, были… впрочем, чего гадать?

Реальная картина отличалась от воображаемой, как Парфенон от Исаакиевского собора.

Целовавшая меня женщина была, бесспорно, красива. Очень красива. Но… она же… старая!

Через мгновение я сумел призвать разбушевавшиеся эмоции к порядку. «Старая» было подсказано предыдущим опытом в Мишином девятнадцатилетнем теле, которое, разумеется, окружали такие же юные красотки. Ясно, что любая особа «за тридцать» после них будет казаться старухой. На самом деле этой женщине было вряд ли больше сорока. Да и то я смог определить это лишь потому, что видел ее практически вплотную. В жизни ей наверняка никто больше тридцати (а то и двадцати пяти) не дает. Стильная, ухоженная, легкая. Нежные, без помады сочные губы, высокие скулы, четкие брови с легким изломом. Лишь взгляд в упор позволял заметить слегка привядшую кожу вокруг глаз, желтоватые тени у висков, едва заметные горькие складочки в углах скульптурно очерченного рта.