Фантограф. Русский фантастический № 2. 2014 - Страница 22

— А если ты про меня, — продолжила Даша, — то разве это так плохо?

— Ты… — начал было я — и осёкся. Потянулся к ней сознанием — и не нашёл ни следа импульса. Прошёл сквозь неё, словно она была самым обычным живым человеком.

Да она и была им.

Я не почувствовал радости. Напротив, мне стало плохо. Фантом ребёнка оживила беспредельная материнская вера и любовь. А я оживил фантом обидой и ненавистью…

Я повернулся к Даше и взял обе её руки в свои. Смотрел в её зелёные глаза и так сильно хотел ей сказать… так хотел выразить… донести…

И не было слов.

Но, видимо, Даша их слышала — эти несказанные, ненайденные мною слова.

Она улыбнулась, встала на цыпочки и прижалась щекой к моей щеке.

— Всё будет хорошо, Костя.

Я обнял Дашу за плечи и, сглотнув ком в горле, сказал:

— Я буду каждый день покупать тебе цветы.

Ранним весенним утром 15 августа 1712 года, когда усталые фонарщики, бурча и охая, тушили уличные фонари, Томас принялся за очередной эксперимент. К обеду вокруг его дома начали собираться мужики. Как коты, не подавая виду, якобы при делах, мол «я здесь ни при чем, хвост трубой и дел по уши», они липли к стенам, топтались в переулках, шныряли взад-вперёд вдоль канала и бросали жадные взгляды на черную дверь с табличкой «Томас Фукс».

Томас повесил её, когда переехал в Петербург. Вытравил кислотой, разумеется, по-русски. Только фамилию написал с греческой «фиты» («О» с горизонтальной чертой в середине), вместо новомодной «ферты», отчего вывеска приобрела неожиданный библейский акцент. Мужики так и решили — поп немецкий заехал.

Однако ошиблись — рыжий немец, низенький и округлый, с короткими пухлыми пальцами и пивным животиком, был химиком. Он приехал из Дрездена, где много лет учился таинствам смешиваний и превращений у самого Иоанна Фридриха Беттхера. Правда, в отличие от прочих химиков, Фукса не интересовали способы получения «философского камня», «пилюль бессмертия» или какой другой субстанции, способной радикальным образом улучшить человеку жизнь. Скорее наоборот. Томас изобретал экономный способ получения спирта, которому собирался найти выгодное применение в новой русской столице.

Обыкновенно ничего хорошего из этого не получалось — сплошь одни отходы. Которые, впрочем, регулярно вызывали приступы восторга у Капитона, его слуги. Горючая жидкость доставалась молодому человеку в количествах, значительно превышавших его потребности, поэтому он выгодно приторговывал неудавшимся первачом с крыльца, сразу за черной дверью с табличкой «Томас Фукс».

Когда тени сжались и загустели, а солнце коснулось неровных стен фахверкового домика, черная дверь наконец открылась, и на пороге появился Капитон — свежий, выбритый, в чистой рубахе и с огромной зелёной склянкой на руках.

Осмотрелся и закричал:

— Сенька!

На этот призыв у дома напротив скрипнула телега. Давно уже неходовая и трухлявая, припёртая горемычным владельцем к стене и забитая, казалось, никому не ведомым тряпьём, она качнулась, замычала, накренилась и опустела, произведя на свет огромное существо, в целом напоминавшее человека. Таким, наверное, у провинциальных художников обыкновенно выходил Голиаф.

Мужики расступились, и заспанное человечище подошло к Капитону. Это был Сенька-пробник. Пить немецкую «отраву» вперёд Сеньки не решались — мало ли что заморский супостат учудил. В памяти воскресал Прохор, половой из трактира «Под лососем», который, прежде чем преставиться, жутко мучился животом, и вонь стояла такая, что даже лошади шарахались.

Сенька-пробник тщательно растёр глаза, взял стакан, насупился, присмотрелся, мокнул в водичку серый палец, понюхал, лизнул, поморщился и, перекрестившись, опрокинул стакан… мужики вдохнули… Сенька зажмурился, крякнул, присел, сжал до дрожи кулаки… мужики выдохнули: «Поди тойфель, не иначе!»

Названия немецким первачам мужики придумывали, прислушиваясь к ругательствам, доносившимся сверху, из лаборатории на втором этаже. Шайзе… дингсбумс… тойфель… Последний ценился особо, потому что имел такой немыслимый градус, что даже бывалый питух Пафнутий, проглотив однажды всего ничего, распух лицом и долго пугал прохожих своим карминово-красным носом совершенно несвойственных человеку пропорций.

Сенька-пробник выпрямился, отдышался и пробасил:

— Ууух. Вот же дрянь, братцы… яд смертельный!

— Ну а пить-то можно? — поинтересовались мужики.

— А то ж! Кажись, посильнее тойфеля будет!

— Ухты!..

Обрадованный Капитон назначил цену и крепче обнял бутыль.

Пообедав, Томас Фукс выглянул в окно и расстроился: «И Капитон туда же! Чертов дурак. Сколько же людей от водки пропадает. — Закрыл окно, отошел и задумался: — Если слуга пьёт, не будет ли благоразумней оставить окно открытым? А то случится, не дай бог, снова… когда змеевик лопнул и комнату заполнил „сонный“ газ. Не прибеги тогда на шум Капитон — лежать мне сейчас в земле, на другом берегу Невы, рядом с Блументростом, Гольдбахом и Байером. — Томас поёжился. — А ведь у меня семья, дети, Гизела и Ганс… или Гюнтер? Гюнтер или Ганс? — Он потёр лоб. — Пора бы уже домой, а то не ровён час забуду, как жену с тёщей зовут, а это уже куда более опасный конфуз».

Нынешний эксперимент Томас проводил до самого вечера. Тень уже накрыла окно, а на столе у немца еще продолжалась таинственная возня химикатов. Жидкости булькали в английских ретортах, пузырьки водили хороводы по лабиринтам венецианских змеевиков, пушистые волокна разноцветных газов лениво стекали на стол и, перевалив через край, растворялись по пути к деревянному полу. Шепелявили горелки, подсвистывали трубки, бубнили колбы, в воздухе носился запах вяленой рыбы, табака и сероводорода. Томас увлеченно следил за ходом опыта и даже записывал (пока случайно не макнул перо в одну из пробирок). К вечеру, когда его исследование неожиданно зашло в тупик, в большой плоскодонной колбе, которую Томас называл «Фрау Фетбаух», вместо необходимой прозрачной жидкости возникло странное черное вещество, на вид густое и вязкое. Оно плавало в голубоватом растворе, не касаясь стекла, как затаившая грозу лохматая туча.

Томас прикоснулся к холодной колбе — туча заворочалась и устремилось к пальцам… немец отдёрнул руку.

— Jeez! Was für ein Patsche! — вырвалось у немца.

— Патше?! — удивилось уличное эхо.

— Verdammt Patsche! — повторил раздосадованный Томас, легонько пнул остроносым ботинком сундук со склянками и направился прочь. — Фьокла, ушин!

Следующим утром сундуку досталось дважды. Немец вошел в лабораторию и обнаружил «Фрау Фетбаух» совершенно пустой. Выпучив глаза и вооружившись щипчиками, он поднял с пола наполовину съеденный солёный огурец, успевший подёрнуться белой плёнкой. Губы немца сжались, рот искривился в презрительной гримасе, глаза налились тевтонской яростью:

— Ка-пи-тон-н-н-н, — завыл химик.

Тишина.

— Капитон!

Снова тишина.

Дважды пнув ящик, Томас спустился вниз, но и там слуги не нашлось. Обыскав дом, он вышел на улицу и осмотрелся.

— Ка-пи-тон-н-н-н!

— Так он в жило похандохал, хер барон, — отозвался старик, обвешанный баранками.

Немец открыл рот и застыл на месте.

— Ну че тараньки выпучил? — удивился старик и подпёр бока.

— Russische stumpfsinnigen Männer! — выругался Томас и поспешил за дверь.

Вечером Капитон пришел сам. Заросший, вонючий и в рваной рубахе. Весь в земле и с единственным уцелевшим ногтем на руках. Бурые пальцы, впалые щеки, ужас в глазах. Фёкла увидела и вздрогнула. Томас собрался ругать, но, увидев слугу в таком жалком виде, только поморщился. А что сказать? После пьянки и не такое бывает. И всё же одна деталь озадачила немца — как этому русскому удалось отрастить такую длинную бороду всего за сутки, да еще и с проседью?

Утром Капитон снова был с иголочки. Свежий, опрятный, выбритый. Пальцы обмотал белыми немецкими бинтами. Правда, на улицу после обеда не вышел — не с чем было… Мужики стучали, требовали «Патшу» — бесполезно — Капитон не отзывался. Сидел на кухне и рассказывал потрясённой Фёкле, что с ним приключилось.