Фантастика 1966. Выпуск 1 - Страница 2

Тишина, безветрие, потом — шорох. Так начинается марсианский прибой. Можно часами сидеть у подножья красных скал, всматриваться в безбрежье песков и слушать, слушать… Шорох везде и нигде. Похоже, что с фиолетового неба льдинками осыпаются полупрозрачные, похожие на изморозь облака. Стеклянный шорох. Очень точное название.

Когда он смолкает, по песку пробегает дрожь. Тяжеловесно, медленно встает вал. Он наползает на острые сухие глыбы, накрывает их, неторопливо оседает. Тогда глыбы прокалывают песок снизу. Впечатление такое, будто пережевывает вал щербатая челюсть. С плоских камней лениво сползают струйки песка. И снова горбится вал. А кругом — неподвижность. Спокоен песок вдали, незыблемы, как вечность, красные скалы. Только здесь, только в этом заливе и только у самого берега катится марсианский прибой.

Это значит, что далеко в просторах песчаных океанов разгулялась такая буря, что ее порывы сотрясают зыбкую почву, как землетрясение. И тут, в заливе, колебания совпадают в резонансе, микроструктура прибрежья меняется, песок обретает необычную подвижность. Подробностей никто не знает и не торопится узнать: на Марсе пока и без того слишком много безотлагательных дел.

Я стараюсь не пропустить ни одного прибоя. Сижу, смотрю, слушаю и думаю. Очень хорошо думается наедине с явлением, подобного которому нет нигде. Исчезает время, исчезают границы пространства, даже тела своего не ощущаешь; лишь ты и прибой, никого больше.

Теперь берег пуст. А раньше здесь было людно. Помню, как были потрясены радисты Земли просьбой прислать плавки. Да, нашелся шутник, которому не терпелось натянуть поверх скафандра плавки, чтобы окунуться в прибой. Тогда сюда летали купаться все: новички, чтобы было о чем порассказать на Земле; старожилы, которых влекла тоска по воде, — настоящей воде, настоящему прибою, настоящему морю.

Шутником был, конечно, Ванин. Не то чтобы остроумие было чертой его характера: пожалуй, наоборот. Но до чего ж сложны, противоречивы, неожиданны наши поступки, когда ими руководят чувства! Особенно у таких замкнутых натур, как Ванин. И как странно, причудливо выглядит все это перед лицом марсианского прибоя…

Случай с Ваниным тогда потряс всех своей мнимой нелепостью. Теперь эта история обросла легендами, в которых трагичное переплелось с комичным, смелость с безрассудством. Как все это далеко от истины! И какими мы еще выглядим младенцами с нашими ракетами, искусственным белком и ядерной энергией, когда в своих же интересах пытаемся продумать и наперед предвидеть поступки человека.

Помню первую разведку Марса. Мы не могли рисковать, мы не имели права рисковать — любая неудача отбросила бы нас далеко назад. А перед нами была неизвестна планета, на которой все могло случиться и ничего нельзя было предусмотреть заранее. Поэтому — ни одного случайного шага, страховка всюду и везде. Программа осторожности… Мы неукоснительно следовали ей. Всерьез обсуждалось, как первый из нас ступит на Марс: надо ли его обвязывать веревкой или нет? Конечно, раз почва выдерживает корабль, она выдержит и человека.

И все-таки вдруг… Мало ли что… Не Земля — Марс…

Мы были предельно осторожны, и это уберегло нас от всех неприятностей, которые встречались нам в избытке.

Нас было шестеро. Но когда людей шестеро, один непременно оказывается трусом. Не в обычном значении этого слова, отнюдь. Просто кто-то должен быть более осторожным, чем другие. Более нерешительным. Более скованным. Не имеет никакого значения ни обстановка, ни число людей. Когда вы переходите оживленную улицу вдвоем, понаблюдайте за собой и за своим спутником: кто-то из вас обязательно окажется “более”… И неважно, что поведение такого человека подчас никак нельзя назвать трусостью. В обычном понимании этого слова. Наш Ванин тоже не был трусом в привычном значении этого слова. Что вы! На Земле, в нормальных условиях, он был смелее по крайней мере восьми человек из десяти. Но на Марсе он был самым осторожным. И самым трусливым — теперь вы знаете, что я подразумеваю под этим словом.

Нет, формально его поведение было безупречным. Он не обращался в бегство при встречах с неожиданностью, не паниковал в трудной ситуации. Но он никогда не шел первым там, где дорога не была разведанной. Он всегда ступал след в след впереди идущим. Понимаете?

И он не мог заставить себя поступать иначе. Видел в себе этот недостаток, пытался его побороть — и не мог. Не берусь объяснить почему: человеческая психика — все еще темный лес. Может быть, необычность обстановки, возможно, внушение: “Будьте осторожны, будьте осторожны…” Да знаете ли вы, как трудно было идти по Марсу впереди всех?! А вдруг разверзнется почва, вдруг произойдет что-то такое, отчего ты исчезнешь? И такие дурацкие мысли лезли в голову. Марс ведь, не Земля…

Да… Никто не упрекал Ванина, кроме него самого. А потом и мы ехали посмеиваться над его сверхосторожностью.

Это уже, когда Марс перестал нам казаться таинственным, когда мы пообвыкли и поняли сердцем, а не умом, что марсианская природа ничуть не каверзней земной, пожалуй, даже наоборот. А к Ванину последнему пришло это понимание. И его наши шуточки ранили.

Винить ли себя в них? Задним числом оно, конечно, можно. Ну, а так, положа руку на сердце? Мы люди веселые. Без чувства юмора, как ни парадоксально, нельзя исследовать планеты: сгоришь от перенапряжения. А шутка, в этом убеждает меня весь мой опыт, как предохранительный клапан. Посмеешься — и сразу легче.

Перебираю сейчас все наши остроты: нет, ничего обидного в них не было. Когда точно такие же по тону мы адресовали друг другу, то хохотали все — и “обидевшие” и “обиженные”. И Ванин смеялся, когда ему доставалось. Очень натурально смеялся… Только теперь я понимаю, что не всегда тот смех шел от сердца… Где-то в подсознании, верно, звучало: “трус”.

В те самые дни, когда мы уже освободились от робости, а Ванин еще нет, и произошло открытие марсианского прибоя.

И открыл его, как ни странно, Ванин.

Вот как это было.

Мы приближались к этим вот красным скалам со стороны песков. Только поблизости от них слышен стеклянный шорох, предваряющий прибой. Но подошли мы к скалам, когда он уже смолк, поэтому ничто не предупредило нас.

Ванин по своему обыкновению шел сзади, ступая след в след. (Обычно он старался держаться середины; это еще тогда, когда мы двигались только цепочкой; теперь же мы шли тесной гурьбой, и Ванину поневоле приходилось держаться позади.) Мы уже выбрались на берег. Ванину оставалось несколько шагов. И тут песок колыхнулся. От неожиданности Ванин упал. Хотел встать, ноги утонули в песке. Он сдержался, не закричал, но мы видели, как побелело его лицо. Пока мы лихорадочно разматывали капроновый трос, пока бросали, прибой окунул Ванина несколько раз в песок, и он понял, что ничего страшного нет. Песок в черте прибоя никак не назовешь зыбучим. Текучим он становится лишь сверху; можно почти везде встать и нащупать твердое дно. Причина, вероятно, та, что у скал очень мелко.

Ванин быстро сообразил, что к чему (лишнее свидетельство, что трусом в обычном понимании он вовсе не был). Он не дал себя вытащить и вылез сам, держась за трос просто так, на всякий случай.

Когда мы поняли, что ничего смертельного в этой ситуации не было, мы не могли сдержать смеха при воспоминании о нелепых телодвижениях Ванина, его растерянной физиономии.

Как бы вы восприняли этот смех? Вероятно, сами бы в конце концов принялись подшучивать над собой. Ванин же “полез в бутылку”. Ему показалось, что мы нашли его поведение трусливым. К этому не было решительно никаких оснований. Любой из нас, я уверен, испугался бы, если бы почва вдруг стала уходить у него из-под ног. Но Ванин, как я уже говорил, болезненно переживал свою, как, он думал, “неполноценность”.

И тут он разобиделся всерьез. Во-первых, в этой ситуации он вел себя мужественно. Во-вторых, прибой — его открытие.