Фантаст Джакомо Леопарди - Страница 4

Итак, вначале литературные и научные труды резко отли­чались друг от друга. Но как же классифицировать труды, в которых есть что-то от обеих областей, то есть научную фантастику? Разумеется, сам критерий различия тут не приго­ден, поскольку это понятие расплывчато — разве не может ученый одновременно быть художником, а художник— ученым? Конечно, может! Но традиционная критика, извращая… извращает произведения искусства, отрицая их научную цен­ность. Даже психоаналитическая критика, уже более серьез­ная, хотя и лишенная рациональной методологии, неверно ис­толковывала творчество всех великих писателей-фантастов как результат отчуждения собственного «я».

В итоге эстетика Кампоформа рассматривает искусство как: а) научную популяризацию и историческое отражение одних и тех же научных понятий, б) гипотетизацию возможной ре­альности, будущей или параллельной, в) мемуары предков, следы и признаки которых сохранились лишь в коллективном сознании; художник передает их вернее других, ибо действует подсознательно, г) научную мифологию, то есть раскрытие характера народа или расы в мифологических или романтиче­ских образах».

Эроальдо выключил магнитофон. Да, теорию Кампоформа он знает хорошо, но не мешает повторить ее еще разок.

Наконец в комнате воцарился порядок: он мог сесть, поста­вить магнитофон на стол и сунуть в рот пластисигарету. Еще одна неразгаданная тайна: герои научно-фантастических про­изведений обычно зажигали сигарету, выпускали дым, но не вдыхали вкусный запах. Нет, здесь великие люди прошлого просчитались: подумать только, дымящиеся сигареты… И, вздохнув, он достал кассету классической литературы. До че­го похожи друг на друга все эти кинопоэмы! Как только уче­ники их различают? Кинопоэм чертова уйма, и все они бессю­жетны. Кому, например, нужно изучать какого-то Петрарку, который воспевал Лауру и всяких птичек; ну не смешно ли в 2263 году беспрестанно говорить о птичках?

Вот Данте Алигъери — это совсем другое дело. Прежде все­го речь идет об учебно-приключенческом фильме, цветном и стереоскопическом, фильме совместного производства всех континентов — в нем есть и сюжет, хотя, пожалуй, слишком много действующих лиц. Словом, по Данте он прекрасно под­кован. На экзаменах профессора с коварной придирчивостью задают соискателям вопросы, скажем, такого рода: назовите номер и местоположение стихов Данте о рефракции, отраже­нии, треугольнике, круге и так далее. Он знает карточку на­изусть — здесь его не подловишь. Кроме того, он хорошо зна­ком с новейшими взглядами критиков на проблематику «Бо­жественной комедии».

Так с какой же скоростью летел Данте в рай? Согласно утверждениям самого поэта в первой книге «Рая»,— быстрее молнии. Однако Пирелли совершенно правильно подчеркива­ет, что здесь не может быть и речи о постоянной скорости, по­скольку Данте задерживался на небесных кругах, чтобы побе­седовать со святыми. К этому замечанию Смайл добавляет… а что добавляет, не помню.

…Кстати, что подразумевал Данте под словом «молния»? Общеизвестно, что во времена Данте не знали электромагнит­ных явлений. Возникает вопрос, что имел в виду богоравный поэт: скорость звука, то есть грома, или же скорость света, то есть молнии?

В этом вопросе мнения критиков разделились. Одни утверждают, что Данте преодолел звуковой барьер, а другие доказывают, что он мчался со скоростью, несколько меньше скорости света. Это очень важный вопрос. Подумать только, все исследователи творчества Данте лихорадочно искали «Бор­зую», и до этих почтенных господ даже не дошло, что если бы Данте летел со скоростью света, то, согласно Эйнштейну, его масса превратилась бы в ничто, поэт аннигилировал бы и не смог написать «Божественную комедию», не то что «Борзую».

«До чего же головасты современные критики!» — восхитил­ся Эроальдо, вновь прослушав кассету с записью лекций.

Макс Ривье до того тонок, что я его почти не понимаю. Мо­жет, прослушать эту кассету еще раз? Впрочем, не стоит: об этом меня вряд ли спросят на экзамене. Я хорошо подгото­влен, много занимался, а это, как ни говори, литература про­шлого. Ее, собственно, следовало бы спрашивать в самых об­щих чертах.

Кстати, который час? Уже пять?! Я опаздываю, ведь до Сан-Сиро час езды! Что за блажь строить все школы в центре.

Он заторопился: в городе как на грех смог, переполненное метро, длиннющая улица — наверняка не успеет. Вот наконец и подъезд! Узнать бы, зафиксировал ли его фотоэлемент. А те­перь в дезинфекционную! Ничего не поделаешь, он вошел в Зал заседаний на пять минут позже положенного, его уже ждут, молчат, только укоризненно смотрят, а он сокрушенно разводит руками. Факт опоздания будет, конечно, занесен в его личное дело.

Над собранием как бы господствовал массивный стол, уста­новленный на сцене, слева сидел худой и высокий директор, обладатель римского носа и массивных очков, справа — бело­курая заведующая учебным сектором, инженер-кибернетик по специальности (она даже окончила факультет прикладной ме­тодики), а посередине восседал технический директор — робот, прямоугольный ящик, усеянный сигнальными лампочка­ми и рукоятями, торчащими из прорезей. С помощью экрана, установленного в головной части, он мог безошибочно руко­водить всем техническим аппаратом школы, в которой насчи­тывалось свыше десяти тысяч учеников. «А все же он не заме­тил, что голубые цветы поблекли,— с удовлетворением поду­мал Эроальдо,— своими проклятыми фотоэлементами он фи­ксирует только опоздания педагогов».

Битый час директор произносил речь, как две капли воды похожую на все предыдущие… Неотъемлемая свобода лично­сти ученика… согласно фантапсихологии… непринужденные и все более живые обсуждения… активные уроки, разумеется, в строгом соответствии с фантапарапедагогикой.

Когда он наконец умолк, все дружно подняли руки и еди­ногласно одобрили его доклад.

Затем в течение часа монотонно звучал голос заведующей учебным сектором: карточки, карточки… во втором классе мы дали ту же контрольную по истории, а число ошибок возрос­ло в геометрической прогрессии.

— В арифметической,— поправил технический директор.

В конце заседания все дружно одобрили резолюцию о про­грамме летнего методического конгресса, придержав заодно своих чересчур ретивых коллег, которые пытались было вне­сти какие-то дополнения. Черт возьми, уже восемь часов, а в девять начнется телевизионная программа для взрослых!

Все поспешно разошлись. Эроальдо Банкони, оставшись на­едине с техническим директором в огромном пустом зале, громко вздохнул. Наконец он решился нарушить томительное молчание.

— Почему… почему бы не предложить семье Моранини под каким-нибудь предлогом забрать сына из Школы? Тогда нам удастся сохранить престиж родителей и свой собственный.

— Я подумаю,— сказал технический директор, раздражен­ный тем, что его опередили, и вместе с тем радуясь столь удобному выходу из положения. — Но в ближайшие дни вам необходимо…

— Позволю себе напомнить, что я просил отпуск для уча­стия в конкурсе, и…

— Заявление подано по форме? — прервал его технический директор.

— Очередное затруднение для школы,— вмешалась заведу­ющая учебным сектором (она только что вошла).— Преподаватели слишком увлекаются своей карьерой в ущерб работе.

Двадцать минут девятого Эроальдо наконец освободился; пока он ехал в метро, ужинал, играл с сыном, стало уже позд­но, и повторение конкурсных тем пришлось отложить на завтра.

Мысль о конкурсе не оставляла его ни на минуту. Он все время думал об одном: в школе, в метро, дома, за едой, во сне, даже наедине с женой. Наконец она не выдержала:

— Нет, Дино! Пока ты не сдашь экзамены, я буду спать одна.

— Лидия, дорогая… — он хотел что-то добавить, но сдержался и печально посмотрел на нее.

Лидии стало его жаль.

— Ну, так и быть, послушаю твои откровения. Где же кас­сета?

— Ты имеешь в виду краткую программу? Да, но там пол­но моих замечаний.

— Ах так, не хочешь, чтобы я слушала твою ругань?