Фанатизм - Страница 6

– А он как?

– А он никак. Бусыгин – посредственность. Он на пенсию генералом не выйдет. Привык в делах копаться, когда спешить некуда и фигурантов дофига. И пусть себе копается. Как только у Аванесова запал кончится, все зависнет надолго – поверь мне, я эту контору знаю. А так дядька ничего, конечно, не лишен признаков интеллекта. С юморком. Вывел он меня сегодня этим юморком…

            Ирина еще немного посидела, обнимая батарею, и засобиралась.

– Пойду. Нужно еще к завтрашнему заседанию подготовиться. Две папки бумаг дома, а я все об Аванесовой думаю. Не повезло ей. А, говорят, влюбилась она в него, как кошка, перед отцом его отстояла. И, может, что-то бы у них и получилось…

            Когда Ирина ушла, стало нестерпимо тихо. Я включила радио, потом телевизор. Потом все вырубила и попыталась уснуть.

            Думать было бесполезно. Что толку застревать в ситуации, вязнуть в болоте сплошных подозрений? Мы это уже пережили, мы проскочили.

            Я пыталась выловить ту мысль, которая меня порадовала, но она ныряла под другие. Что-то проскользнуло приятное в этом разговоре с Ириной, что-то было… Сон не шел, вспомнилась вдруг статья, которую я так и не довела ума на работе и которая завтра должна была уйти в печать. Нужно приехать в офис пораньше, чтобы ее добить. А вечером нужно увидеться с…

            Ах, вот она, эта мысль: Бусыгин – не бабник и далеко не всем подследственным предлагает встретиться в неофициальной обстановке. Это неожиданно порадовало. Найденная мысль столкнула в дерганый сон, в котором были и Ирина, и майор, и даже его напарник, который вдруг собрал все листы в стопку и перевязал огромным красным бантом:

– А я все это время стихи писал! Вы не знали? Теперь издам свой сборник, получше, чем у Пушкина.

            Раздалась аплодисменты, и я проснулась. Небо за окном было еще темным, но валил снег.

7. ДАР

            Нужен ли человеку дар, который не может найти дороги к другим людям?

            Сначала ты не задумываешься над этим. Ты рад дару, как обычно бываешь рад любому подарку – от родителей, друзей или Бога. И только насладившись этим даром, начинаешь думать о том, нужен ли он тебе. Дар – тайна, о которой никто не знает, не потому что ты хочешь ее скрыть, а потому что она никого не интересует.

            Не хочу говорить «талант». Скажем так – некоторое умение, некоторый навык, которого нет у других. А у тебя он есть – ты можешь создать из холста и краски чувство, из материальной сущности – нематериальную. Тебе дано.

            Люди, которые это понимают, – твои друзья и поклонники, но их так мало. Они страстные, верные фанаты, но тебе этого недостаточно. Других их дар сделал известными во всем мире, принес им деньги и славу, а тебе дал только кучку преданных фанов.

            Дар действует избирательно. На одних – очень сильно, вплоть до готовности пойти на все, чтобы сохранить и защитить его, а других оставляет совершенно равнодушными и холодными. Амплитуды восприятия не совпадают.

– Если это настоящий дар, он найдет свою дорогу. Если Бог дал талант, он даст ему признание, – так мне сказала моя мама.

            Так мне сказала моя мама, когда отец отвернулся от меня. Дар не нашел дороги даже к его сердцу. Судьба не решается на уровне смертных. Ничего не значат рекламные компании и раскрутка сайта.

            Я научился просто жить. Просто рисовать. Просто делать то, что умею, пользоваться навыком без особого смысла. Просто зарабатывать деньги. Просто вертеться в колесе будней. И я верчусь.

            Дал слабинку. Даже хуже – плакал на глазах у друзей. Но эти друзья… именно они и довели тогда. Чокнутые, помешанные на том, чего они не могу понять, но к чему привязаны намертво. Я люблю их, конечно, я люблю их. Я пишу для них. Я жду их оценки. Я живу их одобрением. Я нежусь в их восхищенных взглядах. А иначе – совсем мрачной была бы моя жизнь.

            В милиции сказали, что кто-то из них мог убить Наташу.

            Конечно, ради меня. То есть ради моего дара.

            И потом этот кто-то смотрел мне в глаза и выражал соболезнования с одной мыслью: спас, защитил, уберег. А я смотрел в глаза следователю и чувствовал себя причастным, виноватым, черствым, холодным, равнодушным к чужому горю.

            Когда плотник говорит, что мастерит стулья не на продажу, не для того даже, чтобы сидеть на них, а просто потому, что умеет это делать, он врет. Конечно, хочет, чтобы его стулья купили, пользовались, нашли удобными. Когда писатель говорит, что пишет для себя, «в стол» и доволен, он врет. Конечно, мечтает быть изданным, понятым и популярным. Если художник говорит, что рисует пейзажи «для души», он врет. Все люди жаждут признания, потому что хотят найти путь к другим людям.

            И я тоже хочу. Страстно. Навязчиво. Зло. Как изголодавшаяся собака. С неуспехом трудно мириться. Если мириться, тогда дар – все равно, что пытка, что проклятие. Невостребованный, отвергнутый, он способен превратить человека в озлобленное чудовище. Мой, конечно, не так велик и не так требователен, не мстителен и не кровожаден. Я мирюсь и живу дальше. Не замыкаюсь, не зомбируюсь, не впадаю в депрессию, не зацикливаюсь на картинах. Я пишу, когда пишется. Я не заставляю себя рисовать: нет гарантии, что что-то из этого будет продано. Пишу по заказу, больше не экспериментирую, даю краткие интервью без разглашения «творческих планов». И не перечитываю себя в газетах: мне все равно, что и как переврут журналисты.

            Наташа была шансом обеспечить финансовую стабильность с наименьшими переменами. Мы уже договорились, что свою квартиру я оборудую исключительно под студию и буду продолжать работать. Ее не очень увлекала живопись, но она согласилась.

            Разве они знали об этом? Они, спасая мой дар, готовы были разрушить полмира, а меня вытащить из-под обломков только для того, чтобы я мог написать эту катастрофу. Мне трудно говорить с ними. Влюбленные слепы, глухи, обидчивы, ранимы, сентиментальны. Конечно, есть Соня…

            Когда она брала у меня интервью, мне очень хотелось написать ее портрет. Она была так близко, общаться с ней было так легко, ее глаза так сияли, а потом, оказавшись в их компании, она мгновенно изменилась до неузнаваемости. Слилась с ними, застыла, превратилась в обычную скульптуру жрицы моего храма. Я не рисую и не оживляю скульптуры, это скучно и хлопотно. Я совершил ошибку – сам отнял у себя друга, превратив его в фаната.

            И тогда, вечером на кухне… скульптура не заплакала вместе со мной.

            Если бы любовь этого тесного клана можно было распределить на всю страну, это принесло бы гораздо больше пользы: чувство зацепило бы и галеристов, и коллекционеров, и меценатов, и моего отца. Но никто не властен над чувствами.

            Илона в ванной. А я стою у окна. За окном носятся огромные снежинки, двор внизу быстро белеет. В комнате темно, и я жду Илону, не зажигая свет. Она только что проснулась. Ее разбудил мой звонок в дверь. Сейчас она примет ванну, мы займемся сексом, потом она накрасится, и мы поедем в «Проспект». Я выпью, она глотнет кислоты (за кислоту и кокаин она платит сама), мы немного потанцуем. Потом ей позвонит ее отец – спросит, не пьяна ли она, не пропускает ли занятия в институте, есть ли еще у нее деньги, и она ответит:

– Ну, переведи немного.

            Потом позвонит ее брат – спросит, почему так гремит музыка, где она, с кем она, не покупает ли она наркотики, велит ей немедленно идти домой и готовиться к занятиям. Они оба работают в Германии и не могут знать, что институт она бросила еще три месяца назад. Ближе к утру я поеду домой, чтобы успеть на работу, а она будет отсыпаться до вечера. По дороге, в такси я пересчитаю деньги и снова подумаю о том, что секс с ней слишком дорого обходится. Потом позвонит следователь, снова вызовет меня на допрос, я буду сидеть перед столом в его кабинете и чувствовать себя ничтожным, виноватым, жестоким и бездушным. Потом дозвонится кто-то из «друзей» и спросит, пишу ли я и есть ли у меня вдохновение. А после работы я опять пойду к Илоне и разбужу ее звонком в дверь.