Фанатизм - Страница 20

            По итогам этих писем картина сложилась следующая: над Норвегией, даже над Осло, висела беспросветная полярная ночь, а у нас царила настоящая праздничная весна. Там были страдания и неудовлетворенность, а здесь все купались в счастье и разнообразных удовольствиях. И я в том числе.

            Ответ последовал незамедлительно. «Ох, Соня! Узнаю тебя в каждой строчке! Все, значит, у вас отлично? А где-где Бусыгин, что-то я недопонял? Вот сижу с ноутом на коленях, телик включен и сверху слышатся голоса. У моей дамы сердца сегодня снова гости – ее утонченные подруги. Так что выспаться мне не удастся: дамы жаждут общаться со «славянским художником». А тебе – спокойно ночи, моя оптимистичная Соня!»

            Что сказать? Я не спала всю ночь. Думала о нем, о тех дамах и о том, что думать об этом не следует. А утром написала ему очередной шедевр: «Что бы ты ни делал, с кем бы ты ни был, я люблю тебя. И это не фанатизм. Я люблю».

            Он больше не писал. Несколько дней прошло в тумане. Неожиданно позвонил Сеня – звал на какую-то тусу.

– Ничего не слышно об Иване? – спросил между прочим.

– А что может быть слышно? В Норвегии высокий уровень жизни, он там не одинок. Все должно быть хорошо.

            Семен согласился. Мы пошли вместе на вечеринку. Сеня – в широком клетчатом пиджаке и узких джинсах – казался каким-то незнакомым, исхудавшим. Я взглянула вопросительно.

– Да-да, знаю. Мне очень тяжело было, когда он уехал. И сейчас я все делаю для того, чтобы только не думать…

            Снова я почувствовала занозу в сердце, поспешила взять бокал шампанского.

– А Димку бы ты видела! – продолжал Сеня. – Он вообще на грани. И, честно говоря, очень жалко выглядит. Но теперь – каждый сам за себя. Никто сопли вытирать не будет.

– А Витек как?

– Витек в работу ушел, ни с кем не общается. Стас тоже замкнулся, с женой у него проблемы. Марианна лечится, с иммунной системой что-то, Колька мне рассказывал. Короче…

            Страшно было говорить об этом. Как после взрыва – повсюду были разбросаны обезображенные тела бывших друзей.

– Давай уйдем, Сеня… Я не могу быть здесь, я не могу!

            Мне резко стало дурно, так резко, что подкатила тошнота. Мы ушли, плелись куда-то пешком, было холодно, снова скользко, ветрено. Потом он вернулся к своей машине, а я пошла дальше…

            Зачем-то позвонила Димке.

– Я не хочу тебя слышать! Я не хочу никого слышать! – заорал он.

            Я набрала Андрея.

– Сейчас… не самое подходящее время… для разговоров. Очень тяжелое время, – был ответ.

            Ася вообще не отвечала. Я звонила, шла дальше, снова звонила на ходу – словно бежала по кладбищу и пыталась кого-то дозваться.

            Дома я даже не проверяла почту. Снова чувствовала, что не имею на него никакого права, что его любят все, что все готовы жизнь за него отдать, что без него люди теряют последние силы.

            Я чувствовала себя предательницей, укравшей у его фанатов несколько нескладных писем. Зарекалась писать и обещала самой себе занести его адрес в черный список.

            Но среди ночи, устав бороться с нервной бессонницей, встала и включила ноутбук. Меня ждало письмо от Горчакова. Сердце ухнуло вниз. Дрожащими пальцами я едва попадала в клавиши, чтобы открыть сообщение.

27. ПОЛЯРНАЯ НОЧЬ

            Сначала мне нравилось все. В аэропорту меня встретила Марта на шикарной «ауди». По дороге домой мы пообедали в ресторане – и все было просто, мило, по-дружески.

            Эта простота подкупала. Я опасался перемен, языкового барьера, ее дурного характера, ее деловой хватки. Но ни один из моих страхов не оправдался. Климат мне нравился, в особняке мне была предоставлена полная свобода, она оказалась легкой в общении. Я не чувствовал смутного, пугающего, непредсказуемого фанатизма – я чувствовал ее ровное, сдержанное отношение, ее одобрение. И я рад был благодарить ее и рад тому, что она приняла такую мою благодарность.

            Впервые мне оборудовали настоящую студию, где я мог работать и мог просто мечтать. Я с азартом бросился изучать все вокруг, и все казалось мне совершенным: природа, климат, ее дом, ее постель, она…

            Она – высокая, белокурая с проседью, широкая в плечах, в запястьях. Широкая и худощавая дама. Снова всплыло «подтянутая». Все у нас было замечательно.

            А потом я заметил, что ночь. Что все, что я делаю, все, что я переживаю, – все это происходит словно ночью, в каком-то сумраке, в каком-то тумане. И что синей краски становится меньше, что все пейзажи сини. И что она тоже относится ко мне как-то странно: то ли надменно, то ли пренебрежительно, то ли просто холодно. Все стало раздражать: пустота центральных улиц, ее грудной смех, ее подчеркнутая вежливость, ее улыбающиеся гости. Существование снова показалось мышиной возней.

            Тогда я написал Соне, и Соня добила – так, как могла только она: сыграла на контрастах. А потом я понял, что и ей… там… совсем плохо.

            Если бы можно было зачеркнуть все в прошлом, а оставить только Соню. Но и в Соне… если бы можно было половину зачеркнуть – все фальшивое, все, что она себе придумала, все, с чем срослась. Самая стойкая, самая оловянная из прежних фанатов, и вдруг – «люблю». И это «люблю» – как монета, найденная в мусоре, не знаешь, брать ли, верить ли…

            А если это «люблю» – эхо того прошлого? А если это она? Нет доказательств, но все-таки. Ее ирония всегда разъедала добрые чувства.

            Туннели бесконечны. Как, какими усилиями человек мог прорубить в скалах такие длинные туннели? Нужно спросить об этом Марту. Ей нравится, когда я задаю вопросы. Она отвечает долго, подробно, с вежливой улыбкой. Меня укачивает от ее подробных разъяснений, от мерного голоса.

            Мне кажется, что однажды я нырну в такой туннель и не вынырну. Люди будут идти ко мне – с обоих концов, но не дойдут. Меня преследует эта мысль – я не знаю, в какой конец бежать от нее.

            Почему-то я перестал думать о том, что моему дару нужна дорога к людям, я загнал свой дар в туннель, вогнал в замкнутое пространство ее галереи, придавил ее подушкой, распластал под полярной ночью. Сам пришпилил себя к промерзшей земле. Сам утопил себя в холодной воде – в каждом пейзаже, написанном на берегу. А этим «люблю» Соня словно дернула назад. Она прошла все вместе со мной, она чувствовала все то, что чувствовал я, и она меня любит.

            Я поверил.

            Я сразу поверил. И сразу поверил в себя – с ней. Бежал от прошлого и чуть было не вычеркнул и ее вместе с изматывающим ожиданием успеха. А это и был успех. Ее любовь и была успехом – самая искренняя, самая честная, нерешительная любовь, которая так боялась быть смешанной с истеричным фанатизмом. Туман рассеялся. И все казалось странным, чуждым, холодным – без нее.

            Температура падала, но люди не одевались теплее, никто не носил шапок, Марта стучала каблуками легких ботинок. Все ждали, пока снова потеплеет. Я раскачивался в этих температурных волнах, в темноте туннелей, в ее неестественно участливом взгляде, чувствуя себя мухой в паутине.

            Не люблю насекомых. Это единственные божьи твари, которые вызывают у меня гадливость. Они все, от паука до бабочки, одинаково уродливы. Сочленения их тел отвратительны. Рядом с Мартой я чувствовал себя таким же гадким, уродливым насекомым, которое заползло в ее дом, и которое она почему-то терпит. В ее доме я не мог взять в руки кисть, настолько мерзким отражался в ее взгляде.

            Разумеется, проблема была во мне. Не стоило уезжать за границу, нагрузив чемодан проблем и взвалив на спину шкаф со скелетами. Прежние кошмары догнали меня на новом месте, и я не мог сбросить проблемы в Норвежское море, не мог утопить в нем всех мертвецов, не мог выбить из головы память каким-нибудь камнем.