Фанатизм - Страница 19

            Но ветер был. Он разбрасывал по миру тарелки с вкусными блюдами, телепрограммы с новогодними концертами, елочные игрушки и использованные презервативы. Я ненавидела саму себя за то, что согласилась на переезд Бусыгина.

25. ПИСЬМО

            Есть электронные адреса, которыми ты уже не пользуешься, о которых никто не знает, кроме старых друзей, но которые ты не закрываешь. Не потому, что надеешься на что-то, а потому, что занес их в Красную Книгу своих иллюзий: на этот адрес он может мне написать. Приходит на них обычный спам – предложения по раскрутке сайтов, реклама лечения бесплодия, поздравления с тем, что ты выиграл миллион фунтов, и просьбы выслать в ответ свои паспортные данные. А ты каждый раз вздрагиваешь: 1 новое сообщение! Вдруг это от него?

            И вот однажды пришло письмо «от него».

            «Здравствуй, Соня, – писал мне Горчаков. – Прости за то, что уехал, толком не попрощавшись, что не давал о себе знать. Прости, если тебя это задело, а если не задело, то и прощать не за что. Надеюсь, ты хорошо поживаешь, и у тебя все нормально…»

            Я не могла читать дальше. Строчки расплывались от слез. Я подошла к окну – лил дождь, снег таял, влага липла снаружи к стеклам. Талая вода в лужах казалась мне красной…

            Вошла Наташа с новой статьей, но я была не в силах отвечать. Потом вдруг подумала о том, что письмо может исчезнуть.

            «Хочется рассказывать тебе о чем-то. Обо всем. Долго и подробно. Но не уверен, что тебе это интересно. Уверен только в том, что прошлое позади. Прошлое – со всей нашей компанией, с нашими вечеринками, с моими надеждами. Сейчас я живу совсем другой жизнью. Дорогая моя Соня, прошу тебя, не рассказывай никому об этом письме».

            Все. Это был конец сообщения.

            Он не рассказал ничего и попросил не рассказывать никому. Мне даже показалось, что какие-то строчки выпали. Я закрыла почту и снова открыла, письмо было на месте, в прежнем виде.

            Так о чем он хотел мне рассказать? И зачем вообще написал мне? Я была растеряна и счастлива. Взялась писать ответ, начинала несколько раз и стирала.

            В конце концов, получилось всего одна строчка: «Рассказывай обо все. Мне все интересно. Рада, что твоя новая жизнь удалась. Пиши. Соня».

            Он отрезал прошлое, а меня не отрезал. Он обо мне помнил. Этого было вполне достаточно для счастья!

            В один миг все изменилось. Мутная, грязная, душная весна вдруг стала чистой, прозрачной, душистой. Бусыгин кривился – снова произошло какое-то убийство, расследование которого «выносило ему мозг». И я понимала, что даже то, что когда-то касалось Горчакова, было для него всего лишь очередным, рядовым, ничем не примечательным, отнюдь не уникальным случаем. И сам Горчаков был для него всего лишь фигурантом какого-то дела.

            А я ждала ответа. Ждала с таким нетерпением, что спазмами сжимало горло, и обычные слова произносились с хрипом. На следующий день к вечеру пришло новое сообщение.

            «Если я стану рассказывать о здешней жизни, ты заскучаешь, милая Соня. Фру Марта живет в четырехэтажном особняке недалеко от парка Вигеланна в Осло. Два нижних этажа занимает ее галерея, а третий этаж – живой художник, то есть я. Район очень красивый, воздух чистый, еда вкусная, я даже поправился.

            Недостаток в том, что все еще зима. Настоящая полярная ночь. Конечно, не такая, как в северных губерниях, но мне кажется, что самая настоящая. Сумрачно. Тускло. Повсюду искусственное освещение.

            Людей мало. Это тоже странно. Центр города почти пуст даже в уик-энды. Я ездил на машине через туннель в Берген – гулял по Ганзейской набережной и по рыбному рынку (не смейся) и там мне казалось живее.

            Природа очень красива. Очень – не то слово. Никогда до этого я не встречал такой однозначной, бескомпромиссной красоты. Но пейзажи, которые я рисую на берегу, – очень холодные пейзажи. Ты поймешь, когда их увидишь. Они наполнены голубоватой дымкой полярной ночи и дыханием холодной воды. Это совсем другая красота…

            На авто, которое она мне отдала, я объехал почти все побережье, все фьорды. Я могу так теряться на целые недели – ночую в отелях, рисую, снова еду, но потом я возвращаюсь к ней, и она рада моему возвращению.

            В особняке часто бывают гости – многие говорят по-английски, бывают и русские. Марта любит такие тусовки.

Ты еще не заскучала? Я живу здесь очень мерной, спокойной, свободной и простой жизнью. Никаких рекламных макетов, никаких жестких сроков, никаких претензий заказчиков. Я пишу – для себя. И совсем не думаю о будущем.

            Но все еще зима, Соня. Марта говорит, что летом будет много солнца. И я боюсь только одного, что постоянный свет окажется тяжелее постоянного сумрака.

            Все-таки расскажи о себе. Как дела на работе? Как твой друг (и мой друг) Бусыгин? Нашел ли он того, кто убил Ирину?»

            На этом письмо заканчивалось. И прочиталось мне в нем совсем не то, что было написано. Прочиталось, что он спасается от жизни с фру Мартой, гоняя на машине по побережью, что в этой свободной жизни он несвободен и несчастен, что он нашел там себя другого – и не доволен собой другим.

            И горько, и радостно было от этого письма. Но появилась надежда – увидеть его снова, увидеть его холодные пейзажи. Да и сами письма стали для меня таким событием, что заполнили всю мою жизнь.

            Не было сил видеть Бусыгина. Но не видеть – значило бы указать ему на дверь. Я не указывала, молчала, думала о своем, и это молчание становилось невыносимым.

26. ОБЪЯСНЕНИЕ

            Я и тогда знала, что даже такой ерунды не смогу написать никому другому, что никто другой не может быть на месте Горчакова, несмотря на то, что с ним у меня ничего не было, а с другими – было. Так «ничего» стало важнее «всего», а «все» стало «ничем».

– Мне кажется, нам нужно отдохнуть друг от друга, – сказала я Бусыгину.

            Не сказала, выдавила – по слогам, со скрипом. Его отшатнуло от чашки кофе.

            Я бы на его месте не выясняла причин. Он стал выяснять. Причин не было.

– Тогда уйду я, – решила я, но идти мне было некуда.

            Снять новую квартиру быстро было довольно сложно. К тому же эта была почти в центре, целиком меня устраивала, и оплачивала я ее самостоятельно.

– Ты можешь меня понять? – спросила я майора, с которым к тому времени насилу перешла на «ты».

– Как я могу тебя понять, если ты ничего не объясняешь?

            Меня мучила совесть. Я вспомнила, как он приезжал по моему звонку, как спасал меня от ветра, как боялся за меня во время тех убийств. И это ведь я его обманула – говорила, что смогу, и не смогла. Он стар и беден, ему сложно найти молодую и привлекательную девушку, а я так подвела его. Мне не нужно было соглашаться на его переезд – не нужно было побеждать свое чувство таким банальным способом. Тем более – побеждать непобедимое чувство.

            Письма Горчакова, конечно, ничего не решали в истории нашего неудачного гражданского брака, но, может, были поводом к этому разговору.

            Майор все еще ждал объяснений. Объяснений не было. Я уронила руки между колен. Кофе остыл.

– Что будем делать? – спросил он.

– Ты же можешь вернуться к родителям?

– А ты с кем будешь?

– Одна.

            Я уже не верила, что он уступит. Но Бусыгин съехал. Было ужасно печально – вина грызла меня так, что дрожали пальцы и фразы рассыпались на крошки. Оказалось, что у меня очень маленькое и скупое сердце – всего для одного человека в мире.

            Март все еще лил дождем, но мне очень хотелось написать Горчакову бодрящее письмо, и я сочинила такое: «А у нас настоящая весна! Снег тает быстро, и теплеет с каждым днем! Меня повысили на работе, я теперь выпускающий редактор. У главреда прошел страх смерти, он весел и благодушен, у всех в редакции праздничное настроение. О нашем общем друге Бусыгине, к сожалению, мне ничего неизвестно. Мы давно расстались, и я даже не знаю, как, куда и насколько продвинулось его расследование».