Фанатизм - Страница 16

– А сам он как?

– Никак. Отвечал четко. Похоже, не очень-то переживает. Может, потом картину об этом намалюет, да и все. А нам – бейся, ищи виноватых среди его шизонутых поклонников и ее недоброжелателей. И если это из-за него, вы все в очень неприятную историю вляпались – круг-то сужается.

            Я пожала плечами.

– Я даже никого не подозреваю.

– Как обычно. И все так сказали. А знаешь, почему? Все ревновали с одинаковой силой – все желали ей смерти. Вот фанатская любовь: мне или никому. Ну, будем надеяться, теперь он успокоится. Если Горчаков не вдохновит его на новые подвиги. А мы пока все тщательно проверим. Такие отмазки, как «метро», особенно…

– А похороны?

– А что похороны? Будут и похороны. Я даже уверен, что все ваши придут соболезновать. Для убийцы – это выход на бис. Он выйдет и очень хорошо сыграет, рыдать будет и в платочек сморкаться. Не в первый раз я такое наблюдаю. По похоронам нельзя ничего понять: траур – отличная маска.

– Да ладно! Мы тут вообще ни при чем. Она таких клиентов от ответственности отмазывала – всегда кто-то оставался недоволен!

– Ну, возможно, – кивнул Бусыгин. – Я же говорю – дело темное.

            Бусыгин пошел в ванную и уже оттуда крикнул:

– На похороны с тобой пойти, или сама справишься?

– Сама.

            Я хотела сказать, что благодарна ему за поддержку, но он включил душ.

            Я потом это сказала, но тоже было не к месту.

– Это же не твои проблемы, – ответил он. – Это проблемы общества, которое порождает такие извращенные формы поклонения. Человеку, может, не хватает личного, и он придумывает себе прекрасную, чистую, идеальную мечту, ради которой готов на все.

            После высказывания об «извращенных формах поклонения» секса уже не хотелось. Но мы все равно стали трахаться, чтобы доказать самим себе, что у нас этого «личного» в избытке. И я даже подумала, что Бусыгин – это правильный выбор. А иначе, откуда бы я узнавала самые свежие новости об уголовных преступления? От своих друзей?

21. ТОСКА

            Провал на выставке выбил. Снова навалилась тоска – мутная, жуткая, кошмарная. В такую тоску понимаешь, что не хочется ни пить, ни курить, ни развлекаться, ни жить вообще, что тонешь в черном болоте…

            Хотелось взболтать эту муть. Конечно, Илона мне не угрожала. Я сам рванул в сердцах ее портрет – предал пустоту пустоте. Илона сказала только, что я козел, и что не очень-то со мной и было весело. Да, со мной не было весело.

            А потом стало веселее. Она рухнула из окна. И была версия, что кто-то ей помог. Но никто не знал наверняка. То есть знал только кто-то один.

            Я перебирал в памяти детали: взгляды, шутки, намеки, анекдоты, но не мог угадать, кто он. Это отвлекло, так скажем. Отвлекло от провалов и от тоски.

            Они все любят меня. А они меня знают? Они знают, каков я на самом деле и на что я способен? Они знают, что я чувствую? Знают, чего я хочу? Почему они уверены, что я отличный человек и верный друг? Что я мечта, сказка, ангел, икона? Я пользуюсь их любовью, как электрической розеткой для остывающего чайника. Только так и никак иначе.

            Мне нужен разряд. Я могу его вызвать. В замкнутой цепи это просто.

            Разумеется, мне не настолько тоскливо по ночам, чтобы выбирать при всех, с кем бы разделить эту тоску. Но почему бы не выбрать? Почему бы не устроить леденящее кровь шоу? Я боялся только одного, что выберу убийцу, и разряда не последует. Именно по этой причине пришлось остановиться на девчонках, хотя тогда я меньше всего думал о сексе.

            Я хотел спросить у него, есть ли опасность для посвященных? Или опасность существует только для посторонних вроде Аванесовой или Илоны? И он ответил мне: ты только мой, только я имею право решать, что для тебя добро, а что зло, как тебе лучше, а как хуже, с кем тебе встречаться, а с кем не встречаться, только я могу определять степень и меру опасности для каждого.

            Увидеть ее мертвой было странно. Никто из них не интересовал меня как отдельная личность, а только все вместе – как круг моей поддержки, как фонд любви. Но сначала я увидел Ирину очень живой, обаятельной, счастливой, а потом – сразу и резко – мертвой, застывшей, неподвижной. Она лежала на полу с выпученными глазами. Уродское же это было зрелище!

            Это он оставил мне на память. Отличная картина: труп на полу, распахнутая дверь, запах миндаля. Я побоялся к ней приблизиться, сразу стал звонить в скорую. Следователь потом сказал, что синильную кислоту применяют в фотографии и художественном производстве. Я сказал, что не применяю.

– Что-то вы очень спокойны, – заметил он мне.

– Я мало ее знал.

– А кого вы знаете «много» из ваших друзей?

            Соня, Соня… она с ним переспала, серьезно? Бусыгин – странный мужик. Черты жесткие, плечи широкие, руки короткие, волосы редкие. Донашивает лицо и костюм, дотирает штаны. И в этом деле – он не союзник. Ему мне в лицо плюнуть хочется, это заметно.

            Люди испытывают антипатию так же фанатично, как и симпатию. И он – не за меня, он даже готов сыграть против правил.

– У меня тоска, – сказал я просто.

– Тоска? Людей убивают, а вам все тоскливо, господин Горчаков? Конечно, тот факт, что это вас не радует, вселяет надежду. Или все-таки радует? Вас это развлекает? Адреналин? Вы еще не в сговоре с этим вашим бешеным фанатом? Не наметили совместно список жертв? Еще думаете, что контролируете ситуацию? А если не сможете? Если он захочет самостоятельно решать, что вам делать и как жить? Или он уже решает и убрал Ирину просто по собственному «хотению», а отнюдь не ради вашего блага? И если он действует вне логики, почему вы уверены, что он не причинит вам зла? Я не уверен…

– Я понял, что Соня в вас нашла…

– Соня? – Бусыгин напрягся.

– Есть в вас одна черта, на ее взгляд, очень важная. Вы рубите.

– В смысле?

– Если хотите – вы рубите.

            Он вдруг махнул рукой.

– Иди, Иван, нет у меня к тебе больше вопросов.

– У меня к вам есть. Это профессиональная черта – равнодушие? Это годами вырабатывается? Сводками убийств? Видом трупов? Папками уголовных дел? Или неудавшейся личной жизнью?

            Бусыгин поднялся.

– Свободен. Иди картинки свои малюй. Или попросить хочешь: «Спасите-помогите. Защитите меня от этого маньяка. Приставьте ко мне взвод охраны»?

– Нет, не хочу.

– А раз не хочешь, так прекрати играть в подонка. Можешь и заиграться.  

– Я не играю. Я такой и есть.

            Ведь это я спровоцировал убийцу. Мне хотелось узнать меру его любви. А его любовь оказалась безмерной. Оказалась страшной, оказалась колодцем с черным дном – ревностью, жестокостью, безрассудством.

            Мне следовало искать в Бусыгине союзника, но я не искал. Может, и искал бы, и каялся бы, и плакался бы ему в жилетку, если бы не Соня. Как-то не укладывалось у меня это.

            На похоронах Ирины все выражали мне соболезнования. И это уже было привычным. Ее компаньон Смирнов держал под руку жену, а смотрел на меня волком.

            К тому времени я уже должен был написать триста картин – продать, раздарить, выставить, прославиться в пределах и за пределами, а я завис… в тоске, в провалах, в похоронах, в паутине. Никуда не мог сдвинуться.

            Предел это. Поворотный пункт. Или финал.

            Или финал? Стучало в висках. И говорить ни с кем не хотелось.

            У меня даже не осталось ее портрета. А Ирина была симпатичной – высокой шатенкой с короткой стрижкой и серыми глазами. Тогда, в церкви за городом, она так смешно застыла, глядя на меня. Может, увидела свою Смерть – прекрасную, в светлых одеждах, самую привлекательную Смерть на свете.

            Продирало холодом. Она всегда зябла, куталась в свитер, жалась к батареям.