Фанатизм - Страница 1

Фанатизм(от лат. fanum – жертвенник) – твердая и не признающая никаких аргументов безальтернативная приверженность личности определенным представлениям и убеждениям, что в решающей степени определяет практически любую ее активность и оценочное отношение к окружающему миру. Первоначальное значение слова «фанатик» (от лат. fanaticus– исступленный) отчетливо проявилось в неологизме «фанат».

Избегайте фанатиков всякого рода, если не желаете приносить в жертву свои мнения, свое спокойствие, а быть может, и свою безопасность. (П. Буаст)

Фанатики – это люди, которые интенсивнее умирают, чем живут. (Ж. Петан)

1. МЫ ЛЮБИЛИ

            Мы все любили его. По-разному, но одинаково фанатично. Мы могли бы создать партию «За него», религиозную секту «С его именем на устах», а если бы были футбольными фанами, могли бы самостоятельно выиграть чемпионат мира по футболу – ради его славы и дальнейшего процветания. Мы были настоящим клубом его страстных поклонников. Мы любили друг друга уже за то, что любили его. Мы невольно копировали его жесты, повторяли его фразы его голосом и так же, как он, хмурили брови.

            А он был простым смертным – провинциальным художником. Работал редактором в агентстве наружной рекламы. Его картины продавались плохо. Стадия перерождения клерка в богему затянулась, и мы все зависли – в ожидании его бешеного успеха – в его старой квартире, в обычных декорациях клубов, выставок и ресторанов.

            Он зарабатывал достаточно, но, так или иначе, ему нужна была другая компания – не столь фанатично преданная и более обеспеченная. Как назло, в наших краях не водились нефтяники, а заезжие коллекционеры современной живописи встречались крайне редко.

            Многие знали его еще из института, а я познакомилась по заданию нашей газеты. Интервью удалось, он оказался интересным собеседником, вдумчивым, рассудительным, спокойным, ироничным, тонким, с багажом знаний, который не мешал ему быть раскованным и легким в повседневном общении. Когда в моем блокноте закончились все вопросы, и я выключила диктофон, почувствовала, что уходить не хочется, тяжело, словно рвется что-то. Не могла поднять на него глаз. Повисла неловкая, непрофессиональная пауза. Но он не почувствовал никакого «разрыва», все еще находясь в атмосфере доброжелательного и приятного общения.

– Приходите вечером, Соня, – сказал просто. – Мы собираемся обычно с друзьями – у меня или еще где-то. Компания не очень большая, просто болтаем… ничего серьезного.

            Вы помните самый счастливый день в своей жизни? Для моей мамы это день, когда я родилась. Для моей бабушки – день, когда ее сын, брат моей матери, поступил в медицинский институт. Для меня – день, когда Иван Горчаков пригласил меня в свою компанию.

            Он записал номер моего мобильного и вечером позвонил мне. С тех пор прошло два года. Перемены не торопились. Его картины покупали, но особого ажиотажа не было. Зато за это время я стала своей в компании его фанатов.

            Девушки, с которыми он встречался, не входили в наш круг. Девушки были всегда отдельно. Мы научились ценить это и не задавать лишних вопросов. Встречался он с каждой недолго – исключительно ради секса.

            В компании, кроме меня, были еще женщины: Марианна – галеристка, жена местного бизнесмена, владельца инвестиционного фонда, Ася – студентка философского факультета, Ирина – адвокат частной юридической фирмы. Чаще всех с нами тусила Ася, другие были более загружены работой и домашними делами. Смотрели мы все на Ивана с одинаковым обожанием.

            В этом не было сексуального желания, так мне кажется, потому что парни любили его не менее фанатично. Горчаков, кстати, не заискивал ни в ком, не злоупотреблял деликатностью и был с ними достаточно резок. Но мужчины гнулись перед ним и опускали глаза.

            Мы прилагали максимум усилий к его продвижению – пиарили в Сети, поддерживали в реале, работали на имидж. Но среди друзей один был программером, другой – оператором местного телеканала, третий – бизнесменом, который добивался признания банкротом, четвертый – режиссером драматического театра, – и этот ресурс для популяризации Горчакова был явно недостаточным.

Горчаков являлся единственным смыслом наших регулярных флешмобов. Смотреть на него. Слушать его. Изредка заставать его за работой. Ужинать с ним в ресторане, если он не выгуливает даму. Заезжать за ним в офис. Мы все жили этими маленькими радостями.

            Думаю, вы не понимаете, как могло возникнуть поклонение и на чем основывалась наша вера в избранность Горчакова. Но, поверьте, основания к этому были. Я и сейчас убеждена, что его картины будут жить в веках, и наверняка переживут на миллионы лет эти мои записки. Каждый пришел к такой вере своим путем, но выразилась она в одном – он казался нам неземным существом, которое хотелось оградить от грязи, мишуры и пошлости земной жизни.

            Он учился на живописца. Потом изучал церковную иконопись.

– Мне ничего не открылось, – признавался много лет спустя. – Я ничего не чувствовал, кроме того, что недостоин, что не смог поймать Бога за бороду…

            Но, думаю, он просто хотел отстранить Бога от доли в будущих гонорарах. Какое-то сияние перетекло в его работы, и мне всегда казалось, что лица на его портретах я вижу сквозь какую-то пелену, слой или дымку, которая присутствует в каждой его картине вне зависимости от изображаемого лица. Эта дымка варьирует, меняет оттенок, но ничего не портит, не наслаивается на изображение, не мешает восприятию. Горчаков умел выложить на холст что-то надмирное, словно между прочим напоминая, что мы живем сейчас, здесь – с этим в душе.

– Это Бог? – спросила я однажды.

            Он, по своему обыкновению, посмотрел очень внимательно на холст, потом на меня.

– Нет. Просто такая техника.

            Он называл себя рисовальщиком. На работе в агентстве мог запросто малевать на заказ рекламные плакаты, и это занятие его нисколько не раздражало. О требованиях и причудах клиентов он рассказывал тысячи смешных историй.

В нашем замкнутом кругу почти не появлялись новые люди. Даже выставки мы посещали привычным составом. Но галеристы, кроме Марианны, редко пели ему дифирамбы. К тому же писал Горчаков немного. Ему следовало бы бросить работу и заниматься творчеством, но никто из нас не мог предоставить ему достаточного финансирования. Ивану было тридцать три года, но выглядел он мальчишкой – худощавый, высокий, черноволосый, неряшливо стриженый, с растерянными зелеными глазами. Хрупкое телосложение не позволяло представить его на армейской службе или в футбольных воротах. Но когда-то он играл в футбол и дошел до юношеской сборной, отслужил в армии и на поверку оказывался вовсе не слабаком.

            Родители Ивана жили отдельно, а он – в бабкиной квартире, последние пятнадцать лет отчаянно нуждающейся в капитальном ремонте.

            Рисовал он всегда. В школе чертил простым карандашом профили соседок по парте, учителей, дворника, шаркающего метлой под окнами. В раздевалке после матчей – голевые моменты. В институте – преподавательницу эстетики.

– Я не смог бы не рисовать. Просто в детстве не знал, что этим можно заниматься профессионально, что этому нужно учиться, что можно учиться, что это может быть профессией. Отец был помешан на футболе, ходил со мной на все тренировки, ездил на матчи, болел. Думал, из меня выйдет что-то толковое. А я бросил все и поступил на живопись. Когда я подарил ему его портрет – свою первую зачетную работу, он просто пожал плечами: не вышло.

            Мы и любили Горчакова таким – непризнанным, непринятым родителями, непонятым, одиноким. А будь он другим, он наверняка не нуждался бы в такой компании, и мы не любили бы его так слепо и жертвенно.