Фальконер - Страница 8

— Ладно, хватит на сегодня. Бифштекса все равно не вернешь. Вызовите пожарную команду, пусть здесь все уберут.

Он приказал открыть дверь, и с десяток кошек выскользнуло наружу, напомнив Фаррагату о том, что кое-кому удается избежать злой судьбы.

Пожарные пришли с мусорными ведрами, совками и длинным шлангом. Они смыли грязь, закопали трупы и обдали водой камеры. Фаррагат забрался на койку, встал на колени и произнес:

— Блаженны кроткие…

Дальше он не помнил.

Фаррагат считал, что сознание человека, употребляющего опиум, гораздо шире, объемнее и ярче, чем у того, кто никогда в жизни не пробовал наркотиков. Наркотик, столь необходимый Фаррагату, сотворен из земли, воздуха, воды и огня. Он, Фаррагат, — простой смертный, и наркотик как нельзя лучше демонстрирует это его неотъемлемое качество. Его приучили к наркотикам во время войны на каком-то Богом забытом острове, где было жарко и душно, где плоть разлагалась заживо, а противники были изощренными убийцами. Фельдшер заказал несколько галлонов сладкого желтого сиропа, якобы от кашля; каждое утро перед наступлением солдаты пили по стакану сиропа и отправлялись в джунгли. Наркотик помогал им спокойно переносить жару, духоту, разложение и убийство. Потом Фаррагат перешел на бензедрин. Именно благодаря бензедрину и пиву он сумел пройти войну и вернуться на родину, в свой дом, к своей жене. Позже он спокойно, не испытывая ни малейших угрызений совести, сменил бензедрин на героин. Его никто не просил отказаться от наркотиков, наоборот, почти все вокруг считали, что наркотики — это совсем не плохо. Вчера закончилась эпоха сомнений — эпоха алкоголя, и сегодня наступила таинственная и волнующая эпоха иглы. Его поколение превратилось в поколение наркоманов. Наркотик был школой, университетом, флагом, под которым люди шли в бой. Об этом кричали во всех газетах, журналах, по радио. Наркотик стал законом для посвященных. Когда Фаррагат только начал преподавать в университете, он часто встречался с заведующим кафедрой перед серьезной лекцией, и они вместе делали себе укол, охотно признавая, что то, чего от них ожидает мир, нельзя добыть без помощи заветного цветка. Это был вызов и ответ на него. Новые здания университета превосходили человеческий рост, человеческое воображение и самые причудливые человеческие фантазии. Мосты, по которым он пересекал реки, добираясь до работы, являли собой чудо современной инженерии, эдакий механический Святой Дух. Самолеты, на которых он летал из своего университета в другой, элегантно взмывали ввысь, туда, где человека ожидала неминуемая смерть. Нет такой философской школы, которая бы не признавала разрушительности науки, преподаваемой в этих высоченных зданиях, — он видел их из окон кабинетов на факультетах английского языка и философии. И все же попадались глупые люди, которые не замечали этих убийственных противоречий и влачили свое существование, не подозревая о том, что происходит вокруг. Когда Фаррагат вспоминал, какой была его жизнь до наркотиков, перед глазами вставал образ светловолосого мальчика в красивых фланелевых штанишках и без майки — мальчик брел по песчаной полоске берега, между темными водами и гранитными скалами. Попытка выудить из памяти подобные воспоминания казалась Фаррагату чем-то постыдным. Жизнь без наркотиков представлялась ему далеким и жалким прошлым — бинокль, приставленный к телескопу, линзы к линзам, — попытка выискать в навсегда ушедшем летнем дне ничтожную фигурку, с которой он утратил всякую связь.

Однако, ощущая всю необъятность и глубину сознания наркомана, Фаррагат иногда подумывал о том — хотя эта мысль была совсем крохотная, не больше песчинки, — что, если когда-нибудь ему запретят познавать мир с помощью наркотиков, его ожидает жестокая, кошмарная смерть. Время от времени тюрьму посещали конгрессмены и сенаторы. Им редко показывали заключенных, сидевших на метадоне, но все же они дважды видели таких преступников и оба раза заявляли, что не стоит тратить деньги, собранные в виде налогов с честных тружеников, на содержание под стражей негодяев, которые не хотят отказаться от своих пагубных пристрастий. Конечно, их заявления ничего не изменили, но в Фаррагате проснулась ужасная ненависть ко всем сенаторам, посещавшим тюрьму, — ведь такие люди могут его убить. Страх смерти преследует человека повсюду, однако в расширенном сознании опофага этот страх сосредоточен в наркотике. Умереть от голода, сгореть заживо или утонуть в блаженной глубине — все это им не страшно. «Наркотики — неотъемлемая часть любой экзальтации», — думал Фаррагат. Наркотики — часть священнодейства в церкви. «Приими сие и восславь имя мое», — говорит священник, кладя таблетку амфетамина на язык прихожанина, преклонившего перед ним колени. Только наркоман по-настоящему осознает муки смерти. Однажды утром охранник, который обычно давал Фаррагату метадон, чихнул, и Фаррагату этот звук показался грозным и даже зловещим. Охранник может заболеть, а ведь, учитывая всю бюрократическую систему тюрьмы, он, вероятно, единственный, кому разрешено выдавать наркотики. Так что это чихание может означать смерть.

В четверг устроили обыск — искали контрабанду, — и заключенные смогли вернуться в свои камеры только после ужина. Где-то в восемь объявили имена злоумышленников. Ими оказались Рогоносец и Фаррагат, которых тут же отправили к заместителю директора тюрьмы. В бачке у Фаррагата нашли две ложки. Теперь ему на шесть дней запретили выходить из камеры. Фаррагат спокойно воспринял это наказание, раздумывая над тем, чем оно страшно для него. Он уверял себя, что мужественно все вынесет. К тому времени он уже стал тюремным секретарем — его уважали за ум, старательность и оперативность, — а теперь его место займет другой, и тогда он утратит свою нишу в этом мире, потеряет работу и положение. Уже сегодня автобус наверняка привезет сюда кого-то, кто может перепечатать документ в два раза быстрее, а потому — занять его должность, его стул и стол с лампой. Напуганный предстоящим заключением в камере и тем, что он может лишиться рабочего места, Фаррагат отправился к Тайни, протянул ему документ о наказании и спросил:

— Как мне будут выдавать положенную дозу?

— Я все узнаю, — ответил Тайни. — Наверное, принесут из госпиталя. Но не раньше завтрашнего утра.

Фаррагат пока мог обойтись без метадона, но его пугало, что утром про него опять забудут. Он разделся, забрался в постель и включил телевизор. В последние две недели в новостях только и говорили что о загадочном убийстве. Преступление совершила ничем не примечательная женщина, которая жила вместе с мужем в роскошном доме в одном из престижных районов. Дом был выкрашен в белый цвет, вокруг росли дорогущие пихты, газон и живая изгородь всегда были аккуратно подстрижены. Соседи любили хозяйку. Она преподавала в воскресной школе и возглавляла отряд девочек-скаутов, пекла великолепные кексы для благотворительной ярмарки церкви Святой Троицы, а также состояла в членах родительского комитета, демонстрируя незаурядный ум, темперамент и умение обаять публику. «Она была такой доброй, — говорили соседи, — аккуратной, дружелюбной. Она так его любила, что даже представить невозможно, чтобы…» Они никак не могли поверить, что она убила мужа — осторожно выпустила из вен кровь, слила ее в унитаз, обмыла тело и принялась исправлять в нем то, что ей, очевидно, раньше не нравилось: сначала отрубила голову и приставила на ее место обескровленную голову своей второй жертвы, потом заменила его гениталии на те, что отрезала у третьей жертвы, а ноги — на ноги четвертой. Лишь тогда, когда она пригласила соседей, решив похвастаться своим идеальным мужчиной, ее заподозрили в убийстве. Но женщина сбежала. Полиция подумывала том, что преступление может иметь отношение к незаконной продаже органов, но доказательств не нашла. Каждый вечер репортажи завершались одним и тем же кадром: ослепительно белый фасад дома, пихты, зеленая лужайка.

Лежа в постели, Фаррагат волновался все сильнее и сильнее. Утром ему наверняка не дадут дозу. Он умрет. Его безжалостно убьют. Он вспомнил случаи, когда его жизнь находилась под угрозой. Вспомнил отца, который своим членом вписал в эту жизнь имя Фаррагата, а потом попытался стереть его. Мать часто рассказывала о том, как однажды отец пригласил к ним на ужин какого-то врача. Неожиданно выяснилось, что врач занимается абортами и его привели в дом, чтобы он уничтожил Фаррагата. Конечно, сам Фаррагат этого помнить не мог, зато он отлично помнил, как однажды гулял с братом по берегу моря. Это произошло на одном из островов в Атлантике. Возле мыса был небольшой узкий залив под названием Кишка Чилтона. «Не хочешь поплавать?» — спросил брат. Сам он не любил плавать, но Фаррагат — это знали все, — едва завидев воду, тут же спешил раздеться и нырнуть. Фаррагат стал заходить в море, но вдруг увидел какого-то человека — скорее всего, рыбака, — который бежал вдоль берега и кричал: «Стой! Стой! Ты что делаешь?» — «Я просто хочу поплавать», — ответил Фаррагат. «Ты что, спятил? — воскликнул незнакомец. — Вот-вот начнется прилив. Даже если ты не разобьешься о скалы, наверняка попадешь в пасть к акуле. Здесь плавать нельзя. Властям уже давно пора поставить знак, что в этом месте очень сильные волны. Ты и минуты не продержишься. Тут плавать нельзя. Власти тратят денежки честных налогоплательщиков на дорожные знаки, предупреждающие о том, что нам следует соблюдать определенную скорость, пропускать другие автомобили, вовремя останавливаться. А возле водяного капкана, где можно погибнуть, никаких знаков нет!» Фаррагат поблагодарил незнакомца, вылез на берег и оделся. Брат шел далеко впереди. Должно быть, когда Фаррагат вошел в воду, Эбен пустился бежать, потому что сейчас их разделяло довольно большое расстояние. Догнав брата, Фаррагат первым делом спросил: «А когда Луиза приедет из Денвера? Я знаю, ты мне уже говорил, но я забыл». — «Во вторник, — ответил Эбен. — Она приедет на свадьбу Рут». Они пошли домой, продолжая болтать о приезде Луизы. Фаррагат помнил, что был счастлив просто от того, что остался жив. И небо было таким голубым.