Фальконер - Страница 21
Пока он говорил, я слушал очень внимательно, все пытался уловить интонации, какие бывают у педиков, но не уловил. Я всегда терпеть не мог педиков. Считал их глупыми, жалкими пустышками, но этот говорил, как любой другой. Мне в самом деле было интересно его слушать. Он казался таким нежным, страстным, чистым. В ту ночь, когда он лежал в моей постели, я думал, что он самый искренний человек, какого я когда-либо видел, потому что у него как будто не было совести, точнее — его совесть не была сфабрикована обществом. Он скользил по жизни, точно пловец в прозрачной воде. Потом он сказал, что устал, хочет спать и ему очень жаль, что он меня обворовал, но он надеется, что искупил свою вину. Я согласился, и тогда он сказал, что знает о деньгах, которые спрятаны у меня в ботинке, но он их не возьмет, а потому я могу спать спокойно. Я отлично выспался, утром сделал кофе. Пока мы брились и одевались, то все время смеялись, шестьдесят долларов лежали в ботинке нетронутые. Я сказал, что опаздываю, он тоже опаздывал. Я спросил: куда это он торопится. Он ответил: к клиенту из номера 273 — и спросил, не против ли я. Я ответил, что не против. Тогда он предложил встретиться в полшестого, я сказал: с удовольствием.
Я пошел своей дорогой, а он — своей. В тот день я заключил пять сделок и подумал, что он не только чист, но и приносит удачу. Я с радостью вернулся в мотель, принял душ, выпил пару стаканов виски. В полшестого он не появился, и в полседьмого, и в полвосьмого тоже. Я подумал, что он нашел клиента, который не прячет деньги в ботинок. Я скучал. Ближе к восьми зазвонил телефон, я бросился со всех ног — думал, это Майкл, — но звонили из полиции. Спросили, знаком ли я с ним. Я ответил, что знаком, потому что так оно и было. Тогда они попросили меня подъехать в окружной суд, я поинтересовался: зачем? Мне сказали, что все объяснят на месте, и я сказал: скоро буду. В лобби я спросил портье, как добраться до окружного суда, он объяснил, и я поехал. Я подумал, его арестовали за бродяжничество или что-то в этом роде, и могут выпустить под залог. Я готов был внести деньги. В суде меня встретил лейтенант. Говорил со мной вежливо, но как-то печально. Спросил, насколько хорошо я знаю Майкла. Я сказал: встретились в китайском ресторане и пропустили по паре стаканчиков. Он предупредил, что меня ни в чем не обвинят, но ему нужно понять: достаточно ли хорошо я знал Майкла, чтобы опознать. Я, конечно, подумал, что надо опознать его среди других подозреваемых, но в душе уже почуял, что все гораздо серьезнее. Я пошел за лейтенантом вниз по лестнице и по запаху сразу понял, куда мы идем. В стены были вставлены ящики, как в огромной картотеке, лейтенант выдвинул один — и там лежал Майкл, разумеется, мертвый. Лейтенант сказал, что его ударили ножом в спину двадцать два раза, и прибавил, что тот парень капитально сидел на наркотиках. Наверное, кто-то сильно ненавидел Майкла, подумал я. Судя по всему, он уже умер, а его все кололи ножом. Потом мы с лейтенантом пожали друг другу руки, он пристально посмотрел на меня, словно оценивая, не наркоман ли я, не гей — и пришел к выводу, что ни то, ни другое. Впрочем, вполне вероятно, что мне это показалось. Вернувшись в мотель, я выпил еще семнадцать стаканов виски и, рыдая, заснул.
Через пару дней Рогоносец рассказал Фаррагату о «Долине» — так называли узкую комнату в конце коридора, слева от столовой. Вдоль одной стены тянулся чугунный желоб, который использовался в качестве писсуара. В комнате всегда стоял полумрак. Стена над желобом была выложена белым кафелем, в котором едва различались отражения людей. Удавалось только примерно определить, какого роста и телосложения заключенные справа и слева, вот и все. В «Долину» обычно ходили после еды, чтобы поонанировать. Собственно, мочиться в это подземелье приходили только идиоты. Здесь были свои правила. Можно коснуться бедра или плеча своего соседа, но не более. У желоба помещалось двадцать человек, двадцать человек стояли перед ним и онанировали — у одних член еще не встал, другие уже привели его в боевую готовность, а некоторые были где-то на половине пути. Тот, кто уже кончил, но хотел сделать это еще разок, должен был снова встать в очередь. На эту тему были стандартные шутки. «Эй, Чарли! Ты сегодня сколько раз подходил?» — «Пять, у меня уже ноги устали».
Член является важнейшим звеном в борьбе за выживание, и ни один другой из наших органов не отличается таким разнообразием, как этот рудиментарный инструмент — разнообразием форм, цветов, размеров, особенностей расположения и чувствительности. Члены бывают черные, белые, красные, желтые, синеватые, коричневые, шишковатые, морщинистые, миленькие и роскошные; а еще они, подобно толпе мужчин на улицах в час пик, воплощают собой молодость, старость, победу, поражение, смех и слезы. Были те, кто дрочил с отчаянной принужденностью, а кто-то долго — по полчаса — ласкал себя; были те, кто рычал или вздыхал, но почти все, когда курок спускался и звучал выстрел, начинали трястись, дергаться, задыхаться и шмыгать носом — звуки горя, радости и временами предсмертных хрипов. И правильно, что тех, кто любил себя рядом с тобой, было не видно. Не видно ни царапин, ни знаков насилия, ни уродства, ни глупости, ни красоты — только безликие призраки. С тех пор как Джоди исчез, Фаррагат приходил сюда регулярно.
Когда его семя выплескивалось в желоб, Фаррагат не испытывал подлинной грусти — скорее разочарование оттого, что приходилось изливать свою энергию на холодный чугун. Он уходил от желоба с таким чувством, будто пропустил свой поезд, самолет или паром. Пропустил. Он испытывал физическое облегчение, очищение: после мастурбации сознание прояснялась. То, что он ощущал, отходя от желоба, не имело ничего общего ни со стыдом, ни с раскаянием. Он видел и чувствовал только острый недостаток эротичности. Он мазал мимо цели, а цель — это загадочное единение духа и плоти. Ему давно было известно, что здоровье и красота имеют четкие границы. У того и у другого есть основа, дно — как у океана. И он, Фаррагат, перешел эту границу, вторгся в чужие владения — хоть и не с корыстной целью, но вторгся. Его действие не было непростительным, но его угнетало величие той земли, на которую он ступил. Истинное великолепие. Даже здесь, в тюрьме, он понимал, что мир великолепен. Как будто достал камушек из ботинка прямо посреди мессы. Он вспомнил, какая паника охватила его в детстве, когда он обнаружил на штанах, ладонях и рубашке липкое кристаллизующееся вещество. Из «Руководства для бойскаутов» он узнал, что теперь его член станет длинным и тонким, как шнурок, что изливающаяся из него жидкость — это сливки его ума. Эта жалкая влага означала, что он провалится на едином выпускном экзамене и ему придется пойти в какой-нибудь Богом забытый сельскохозяйственный колледж на Среднем Западе…
Как всегда бесконечно красивая, источающая аромат всего запретного, пришла Марсия. Она его не поцеловала, он не пытался накрыть ее ладонь своей.
— Привет, Зик. Я принесла письмо от Питера.
— Как он?
— Наверное, прекрасно. Он то ли в школе, то ли в каком-то лагере, так что я его редко вижу. Но учителя говорят, что он умненький и дружелюбный мальчик.
— Он не придет меня навестить?
— Психологи полагают, что лучше его сюда не приводить, по крайней мере не сейчас, когда у него такой важный возраст. Я говорила со множеством психологов и консультантов, и все они уверены, что, поскольку он единственный ребенок, его психику травмирует вид отца-заключенного. Я знаю: ты считаешь психологов бесполезными дармоедами, и, пожалуй, я с тобой согласна, но у нас нет выбора — мы должны прислушаться к мнению опытных людей с отличнейшими рекомендациями, и эти люди уверены, что ему к тебе нельзя.
— Можно мне письмо?
— Можно, если только я его найду. Сегодня я все теряю. Я не верю в полтергейст, но бывают дни, когда я сразу все нахожу, а бывают — когда просто ничего не могу найти. И сегодня именно такой день, даже хуже, чем обычно. Утром я не могла отыскать крышку от кофейника. Потом апельсины. Не могла найти ключи от машины, а когда все-таки нашла и поехала за горничной, то забыла, где она живет. Я не могла найти нужное платье и серьги. Не могла найти чулки и не могла найти очки, чтобы найти чулки. — Он бы убил ее, если бы она не отыскала в своей сумочке конверт с неуклюжей надписью карандашом. Она положила его на стойку. — Я не просила его писать тебе письмо, — сообщила Марсия. — Понятия не имею, что он написал. Конечно, надо было бы показать письмо психологу, но я подумала: ты будешь против.