Фальконер - Страница 19

Но стоило еще поразмышлять о смерти и ее темных ритуалах. Была вероятность, что, обнимая Джоди, он сознательно обнимал смерть, угасание, разложение. Целовать мужскую шею, со страстью глядеть в глаза мужчины — во всем этом была такая же неестественность, как и в ритуалах похоронного бюро. А потому, быть может, целуя упругий живот Джоди, он целовал низкую траву на своей могиле.

Когда вместе с Джоди для Фаррагата исчез эротический, чувственный распорядок дня, он лишился ощущения времени и пространства. Ему дали часы и календарь, его жизнь еще никогда не была так четко расписана, и все же впервые он с такой ясностью осознавал, что не понимает, где находится. Он собирается спуститься по горнолыжной трассе, ждет поезда, просыпается в Нью-Мексико после тяжелой ломки.

— Эй, Тайни, — кричал он, — где я?

— Тюрьма Фальконер, — отвечал Тайни. — Ты убил брата.

— Спасибо, Тайни.

Так, с силой голоса Тайни перед Фаррагатом вновь представала голая правда. Стараясь пригасить это чувство отчужденности, он заставлял себя вспоминать, что уже и раньше испытывал подобное. Даже на свободе, когда его еще не окружали стены тюрьмы, ему подчас казалось, что он находится в двух или трех местах одновременно. Он вспомнил, как в жаркий день в офисе со включенными на полную мощность кондиционерами он представил, что стоит в старом деревянном домике, а за окнами начинается снежная буря. В стерильном офисе он чуял запах горящих дров и думал о колесных цепях, снегоочистителях, о запасе еды, горючего и спиртного — испытывал вполне объяснимое беспокойство человека, который оказался один, вдали от цивилизации, накануне бурана. Было ясно, что старое воспоминание каким-то образом вторглось в настоящее, но неясно было почему. Почему летним днем в сияющей чистотой комнате его вдруг посетило это зимнее воспоминание? Фаррагат старался найти его корни. Вероятно, причиной послужила догорающая в пепельнице спичка, но еще с тех пор, как, наблюдая за приближением грозы, он, к своему стыду, обнаружил у себя неприличную, влажную эрекцию, — с тех пор он перестал доверять чувственному восприятию. И все же если эту двойственность восприятия можно было объяснить горящей спичкой, то уж никак и ничем нельзя было объяснить, почему зимнее воспоминание оказалось ярче и живее реальности офиса. Чтобы избавиться от наваждения, он мысленно перенесся за пределы офиса с его искусственной атмосферой и сосредоточился на непреложных фактах: сегодня девятнадцатое июля, температура воздуха девяносто два градуса по Фаренгейту, времени три часа восемнадцать минут, на обед он брал моллюсков или щеки трески со сладким соусом тартар, жареную картошку, салат, половинку булочки с маслом, мороженое и кофе. С помощью этих бесспорных фактов ему удавалось прогнать зимнее воспоминание, как прогоняют из комнаты дым, открыв двери и окна. Ему удавалось вернуться в реальность, но, хотя это переживание не было катастрофическим, оно порождало вопрос, на который Фаррагат никак не мог отыскать ответа.

Фаррагат считал, что, если не брать в расчет религию и успешный секс, трансцендентальный опыт — полная чушь. Ведь человек обычно бережет пыл лишь для тех людей и предметов, которые способны принести пользу. Флора и фауна тропического леса непостижимы, зато ясен путь, ведущий тебя к цели. Временами Фаррагату казалось, что тюремные стены и прутья решеток вот-вот исчезнут, и он боялся, что повиснет в пустоте. Однажды он проснулся от шума воды в унитазе и обнаружил, что барахтается в путах какого-то ускользающего сна. Он не знал, насколько глубок и значим этот сон. Как и его психологи, он не мог четко определить, какие сдвиги происходят в сознании на пороге пробуждения. Во сне он видел лицо красивой женщины, которая ему нравилась, но которую он никогда не любил. Он чувствовал близость морского пляжа на далеком неизвестном острове. Слышал детскую песенку. Он погнался за ускользающим сном, словно его жизнь и самоуважение зависели от одного: удастся ли ему сложить из призрачных образов четкую картину. Но образы растворялись, убегали от него, подобно ретернеру с мячом в американском футболе. Исчезли лицо женщины и морской пляж, детская песенка стихла. Фаррагат посмотрел на часы. Десять минут четвертого. Вода в унитазе перестала реветь. Он заснул.

Дни, недели или месяцы спустя он проснулся от того же сна с женщиной, пляжем и песенкой — и так же отчаянно кинулся ловить бесплотные образы, но они снова ускользнули под звуки затихающей мелодии. Погоня за сном, который не удается вспомнить, давно стала общим местом, но Фаррагата потрясало то, что это преследование казалось наполненным смыслом. Из бесед с психоаналитиками он знал, что нужно спросить себя: был ли сон цветным? Да, он был цветным, но не очень ярким. Море темное, губы женщины не накрашены. И все же образы не были замкнуты в черно-белой гамме. Он тосковал по этому сну. Его бесило, что он не может его вспомнить. Конечно, сны бесполезны, однако этот сон превратился для него в нечто вроде талисмана. Он посмотрел на часы — десять минут четвертого. Унитаз молчал. Фаррагат заснул.

Так повторялось снова и снова. Необязательно ровно в три десять, но всегда между тремя и четырьмя часами утра. Его всегда раздражало, что его память — совершенно произвольно, насколько он мог судить, — черпала из своих ресурсов определенные образы и представляла их в повторяющихся снах. Память его не слушалась, а когда он понял, что она проявляет такую же самостоятельность, как и его член, — Фаррагат разозлился еще больше. А потом, однажды утром, когда он бежал из столовой в свой блок по темному коридору, он вдруг услышал музыку, увидел женщину и море. Он остановился — так резко, что несколько человек врезались в него, отчего сон тут же рассеялся. В то утро сон не вернулся. Но он начал всплывать неожиданно в разных местах тюрьмы. Как-то вечером, когда он сидел в камере и читал Декарта, он услышал музыку и стал ждать, когда появятся женщина и море. В блоке было тихо: ничто не мешало сосредоточиться. Он подумал, что, если ему удастся разобрать хотя бы две строчки песенки, он вспомнит весь сон. Музыка и слова звучали все глуше, но он напевал про себя, чтобы не забыть. Он схватил карандаш и клочок бумаги, приготовился записать выхваченные из песенки строчки и вдруг осознал, что не знает, кто он и где находится, что назначение унитаза, на который он смотрит, для него полная тайна, что он не понимает ни слова в книге, которую держит в руке. Он не узнавал себя. Не понимал своего языка. Фаррагат резко бросил преследовать женщину и музыку и почувствовал облегчение, когда они исчезли. Вместе с ними пропало чувство отчужденности, осталась только легкая тошнота. Ничего страшного не случилось, просто он сильно испугался. Он посмотрел в книгу и обнаружил, что снова может читать. Унитаз нужен для того, чтобы опорожняться. Тюрьма называется Фальконер. Он осужден за убийство. Постепенно он вспомнил факты, определяющие его настоящее. Факты оказались неприятными, зато полезными и непреложными. Он не знал, что случилось бы, если бы он записал слова песенки. Вероятно, он не сошел бы с ума и не умер, но все-таки ему не хотелось выяснять. Сон возвращался еще несколько раз, но Фаррагат быстро его стряхивал, поскольку понял, что сон не имеет никакого отношения ни к его пути, ни к его цели.

— Тук-тук, — сказал Рогоносец. Было уже поздно, но Тайни еще не разогнал всех по камерам. Петух Номер Два и Зверь-Убийца играли в рами. По телевизору показывали всякую чушь. Рогоносец вошел в камеру Фаррагата и уселся на стул. Фаррагат его недолюбливал. За время заключения ни его пунцовое круглое лицо, ни жидкие волосы не утратили цвета. Тюрьма не повлияла ни на лоснящуюся красноту лица, ни на очевидную ранимость Рогоносца — вызванные, по-видимому, алкоголем и сексуальными неудачами.

— Скучаешь по Джоди? — поинтересовался он.

Фаррагат промолчал.

— Трахался с Джоди? — спросил он.

Фаррагат молчал.

— Да ладно тебе, я знаю, ты с ним трахался, но я не считаю, что это плохо. Я тебя понимаю: он красавец, да, настоящий красавец. Можно тебе кое-что рассказать?