Факультет чудаков - Страница 11

Студенты громко захохотали.

— Нам это нравится.

На котлах, стоявших на плите, заколыхались крышки. Удивительные котлы: они как будто сговорились закипеть трем котлам в одно время. Студент, бросив рыбу, кинулся к плите — снимать крышки. Он попробовал суп. Его лицо стало красным, как у кухарки. В белом переднике, с круглым безбородым лицом, он походил на женщину. Он был важен. Он снял с гвоздя кулек, чтобы насыпать в котлы соли. Он кидал соль пригоршнями, как воду. Постепенно пламя меняло цвет — желтый на красный.

Студенты хохотали.

— Нам это нравится. Великанов! Хо-хо! Великанов. Вот именно — Великанов.

— Великанов — оригинальная фамилия. Тот, про кого мы говорили, тоже Великанов. Кроме того, он ректор. Наш новый ректор.

— Ха-ха! Понимаешь ли ты: «главный повар». Мы говорили про ректора. А ты подсунул нам какого-то Великанова.

«Главный повар» снова чистил рыбу. Чешуйки, как брызги, разметались в разные стороны. «Главный повар» был важен.

— Вы ничего не слышали, — спросил он, — о коммуне? Говорят крышка.

— Ну, не думаю. Не в последний раз варим мы наш коммунальный суп.

— И я того же мнения: не последний. Хотя наше следующее дежурство не раньше чем через три месяца.

Уткин поставил горшок на стол. Он снял крышку. Пар взметнулся к потолку, заволок его лицо. Он достал с полки тарелку, вытер деревянную ложку тряпкой, налил суп в тарелку, гостеприимным движением подвинул тарелку к Ручейку.

— Да, — сказал Уткин, — была у нас коммуна. Вместе пили, ели. А сейчас — нет. В самом деле, может ли тысяча студентов (нас в Мытне не меньше тысячи), может ли тысяча человек есть за одним столом? В нормальных условиях — да, в ненормальных — нет. Я рассуждаю как профессор. Произошла ошибка. Ошиблись мы. Пока нас было шестьдесят (что же ты не ешь?), все шло хорошо. Когда нас стало больше, коммуна развалилась. Коммуна погибла! Как красиво это сказано. Одни обедают в столовке. Другие — дома. В числе их — я. Я перешел на индивидуальное хозяйство. Я купил примус. Я завел горшок. Приобрел чашки, ложки. Я — частный владелец. Я — индивидуалист. Я смеюсь, конечно! Ешь: остынет суп. Я — кулак. Мне не нравятся обеды в столовке. И тебе, я в этом уверен, они не понравятся. Ты поэт. Тебе надо вкусного. Ты поешь мой суп и скажи, нравится ли. Ешь. Что же ты не ешь? Ешь!

Уткин зажег висевшую над столом лампочку. Он весь был воплощением беспокойства. Он спросил:

— Ну, как тебе мой суп?

— Ты мне напоминаешь автора, — пошутил Ручеек. — Хотя ты и есть автор. Автор супа, я хочу сказать. Отзыв о своем произведении ты получишь немедля.

Затем Уткин вышел. Он не хотел мешать Ручейку есть. Он ожидал в коридорчике: понравится ли?

Ручеек взял деревянную ложку. Он не ел. Когда Уткин вышел из комнаты, Ручеек поспешно вытер ложку носовым платком и взглянул в тарелку. На поверхности супа, освещенного лампочкой, плавали капли жира, крупные и помельче. В каждой капле жира отражалась лампочка. Сотни электрических лампочек плавали в тарелке.

«Мой новый рассказ, — подумал Ручеек, — будет начинаться: В тарелке супа, предложенной ему пролетарским студентом Гусевым, отраженная каждой каплей жира, плавала электрическая лампочка».

Ручеек зачерпнул суп в ложку. Заметив горшок, он брезгливо отодвинул тарелку, выронил ложку. Он рассмотрел: перед ним на освещенном краю стола стоял глиняный — не показалось ли ему — ночной горшок. Перед ним стоял ночной горшок с супом.

Вошел Уткин.

— Нравится ли тебе мой суп?

Главный коридор освещен маленькими лампочками. Они привешаны к потолку. В коридоре полутемно. В окне биологического кабинета стоит скелет. Он растет в окне, как цветок. Тень скелета возникает на полу. Осторожно, стараясь не наступить на скелет, по коридору идет Замирайлов. У открытых дверей девятой аудитории толпятся студенты. Они ждут, когда кончится перерыв.

Замирайлов подходит к витрине общих объявлений. Небрежно написанные буквы разбегаются от него в разные стороны: «Обязательная экскурсия в Зоологический музей». Перерыв кончился. Студенты плетутся в аудиторию. Докуривая папиросу, спешит профессор. Замирайлов заходит. Садится у окна.

Профессор стоит на кафедре. Его тень появляется на стене.

— На предыдущей лекции, — тень заносит гигантскую руку над аудиторией, — мы остановились на рыбах. Ваше знакомство с рыбами в большинстве случаев исчерпывается ухой — когда вы обедаете. Однако рыбы заслуживают большого с нашей стороны к ним внимания.

Аудитория спускается к ногам профессора. Задние ряды под потолком, передние у его ног. Над профессором висит географическая карта.

«Из всех стран, — мечтает Замирайлов, — я люблю Мексику. А почему — не знаю».

— Какими специфическими особенностями, — продолжает профессор, — обладает скелет рыбы…

Студенты записывают.

— Скелет рыбы, — продолжает профессор, — разумеется, не всякой — обладает чрезвычайно длинным позвоночником. В детстве (дети более наблюдательны, чем взрослые) вам, наверное, приходилось играть позвонками съеденной рыбы. Нанизывать их на ниточку, точно бусы, или как-нибудь иначе.

«К черту! К черту! — думает Замирайлов. — А дома у меня лежит такая интересная книга».

— В детстве, — продолжает профессор, — наверное, вам приходилось ловить рыбу удочкой. Приятное время. Сидишь где-нибудь над рекой, спустив ноги. В руках удочка. Поплавок чуть колышется. Вокруг — стрекозы. Кстати, что вы помните о стрекозах?

Студенты оживляются. Им вспоминается детство, они сидят на траве, над ними светит солнце.

«К черту! К черту, — думает Замирайлов. — Я не люблю деревню. И рыбную ловлю также. К черту!»

На него падает тень. Он оглядывается. По коридору идет она.

— Стрекозы, как вам известно…

Замирайлов выбегает из аудитории, не закрыв за собой двери. «Догнать! Догнать!» — он вылетел из аудитории, как стрекоза.

— Зоя!

Она — какое счастье — остановилась.

— Зоя!

— В чем дело? — Она оборачивается к нему. На минуту перед ним возникает ее лицо, большие глаза, коротко остриженные волосы.

— В чем дело?

«Ты покинула меня, — придумывает он, что сказать, — как Беатриче — Данте. Не то! Не то!»

Он хочет сказать ей. Он чувствует, что потерял голос. Робость и нерешительность, страх становятся вдруг доминирующими его чувствами. Некоторое время они стоят молча. Затем она медленно повертывается, идет прочь. Он делает шаг — догонять. Раздумывает и возвращается обратно. Возле объявления «Завтра обязательная экскурсия в Зоологический музей» стоит Уткин. Он, чудится Замирайлову, насмешливо улыбается. Дверь аудитории полуоткрыта. Виднеется спина профессора. Спина продолжает читать лекцию.

Крапивин поднялся по просторной лестнице библиотеки Академии наук. В его дырявых галошах хлопала вода. В дверях журнального отдела Крапивина остановила женщина.

— Мне на одну минутку. Я — не читать. Мне просто нужно вызвать приятеля. Возможно, он даже не в этом отделе.

— Снимите галоши, — сказала женщина. — Снимите пальто. Снимите ваш головной убор.

Крапивин, озлобленный, спустился в раздевальню. Он стеснялся снять пальто. Он считал себя не одетым — на нем не было обычной студенческой куртки. Просто косоворотка. Он стеснялся косоворотки: в библиотеке могли быть профессора. Неохотно сдав пальто — ему показалось, что швейцар с презрением покосился на его галоши — получив взамен картонный номер, он снова поднялся в журнальный отдел.

Там почти никого не было. Посередине зала стоял одинокий, как кафедра, библиотекарь.

«Не меньше, — подумал Крапивин, — как научный сотрудник. С меньшим сюда не поставят».

Он увидел: склонившись над грудой желтых газет, сидел его приятель. Крапивин тихо подошел, почти подкрался к нему.

— Как у вас, — спугнул он его, — в ваших Западных Европах?

Тот вздрогнул. Они пожали друг другу руки. Приятель с улыбочкой показал на раскрытый номер газеты.