Факелы на зиккуратах (СИ) - Страница 143

Фабиан, требовавший внимания – всего внимания Абеля, иногда походивший на вконец оголодавшую дворнягу, дорвавшуюся до полной миски и доброго хозяина и уверившуюся в том, что это навсегда, до такой степени жадно он заполнял собой все свободное время Абеля. Он, казалось, был полностью лишен способности оставаться незаметным, совершенно не желал довольствоваться малым, жил по принципу «все или ничего». Он хотел всего Абеля, со всеми его мыслями, надеждами, планами, убеждениями, алчно знакомился с мельчайшими деталями из его жизни, его привычками и – Абель очень не хотел применять это слово, но честность, черт ее бери, требовала именно его – душил своей заботой. Говорить ему, что нездоровится, значило как минимум полное обследование в первом медицинском центре.

Потом это открытие какого-то там центра – Михаил Томазин сообщил ему уйму бесполезной информации, включая гостей, с которыми не мешало быть особенно любезными, и тех, кого можно бесцеремонно игнорировать, прошелся с ним несколько раз по протоколу, остался доволен. Абель терялся, не понимал, что делает – просто сидит в своем кресле рядом с Фабианом – и зачем? Он продрог, хотя на улице было совсем не холодно, не мог отогреться, когда они переместились в помещение. Но говорить это Фабиану, великолепному, блистательному, уверенному в себе и в новом начинании, все время оглядывавшемуся на него, словно он не верил, что Абель с ним, рядом, счастливому от этого, с глазами, которые полыхали такой восхитительной радостью, было неловко. Хотелось быть достойным его, хотя бы не подвести, что ли. Первый кашель был совсем незаметным, и Абель был слишком утомлен, чтобы еще и на это обращать внимания. Фабиан, пристально следивший за его самочувствием, видел, что Абель утомлен, настаивал на постельном режиме и отмене всех мероприятий. Абель – артачился. Потому что хотел чуть больше времени провести с Фабианом, прикоснуться еще раз к иному миру, который тот неожиданно подарил ему, да просто – побыть на людях, развлечься болтовней на самые разные темы, покупаться в лучах их восхищения. Ну да, и это тоже; Абелю нравилось нравиться, да еще и этот совершенно новый мир, в котором говорят на таком криптоязыке, что лучшие шифровальщики посыпают голову пеплом, разрывают в отчаянии робы, – полу-, четвертьнамеки, движение бровей, которое говорило собеседнику больше бесконечных простыней с подробностями; эти беззастенчивые люди, которые нагло флиртуют что с Абелем – калекой, черт побери, что с Фабианом – ну тут-то хоть ясно,и совершенно не обижаются ни на дерзость Абеля, ни на хлесткую язвительность Фабиана: этим двоим и не такое можно. И снова Абель был слишком усталым, снова отмахивался от требований Фабиана провести день дома и отдохнуть как следует, под надзором медперсонала, снова не хотел признаваться никому, а в первую очередь себе, что чувствует себя все хуже.

Когда у Абеля установили пневмонию, он обреченно склонил голову. Снова больница. Снова обследование. Снова лекарства дополнительно к тем, которыми его уже который год пичкали на постоянной основе. Процедура их изготовления была стандартной: анализ тканей, анализ крови, на его основе и с учетом генетического кода модифицируются стандартные лекарства. Ничего неожиданного. Все рутинно. И все – в больнице. Вдали от Фабиана.

Он-то стремился постоянно находиться рядом с Абелем. Палата была огромная, при необходимости Фабиан мог и переночевать в ней; причем эта необходимость возникала каждый вечер, и каждое утро Фабиан пытался украсть у себя – главного консула еще пару минут, чтобы подольше побыть рядом с Абелем. Все это время тот бодрился, возмущался, что с ним носятся, как с беспомощным младенцем, делал вид, что у него все хорошо, строил планы на ближайший отпуск, позволял Фабиану говорить о будущем, давил кашель. Он уходил – и Абель изможденно закрывал глаза. Фабиан наверняка знал, что дела обстоят куда хуже, чем пытался представить Абель, но подыгрывал ему, притворялся, что верит и его бодрости, и оптимизму.

Абель старался занять себя, чтобы не сходить с ума от бесконечных однообразных часов в палате и не поддаваться тоскливому, вязкому, удушающему желанию закрыть глаза и не открывать их больше никогда. Он завел блог: глупо было бы отнекиваться, пусть никто от него ничего такого не требовал, но Альберт заметил как бы невзначай, что у жены Севастиану есть такой виртуальный дневник, в котором она делится впечатлениями, наблюдениями о каких-то якобы незначительных событиях, выкладывает неофициальные отчеты о мероприятиях, в которых принимала участие, сообщает свои впечатления о посещении концертов, спектаклей и прочей фигни. В случае с Абелем это тем более имело смысл, потому что в нем он мог совмещать две стороны своей жизни, помимо той, завязанной на Фабиане: свои научные изыскания, разумеется, предварительно согласованные с определенными лицами – непосредственным начальством, Фабианом, не в последнюю очередь Руминидисом, свое самочувствие – немного отретушированные сообщения, и плюс к этому информация о новейших достижениях. Абель упорно заставлял себя заниматься этим. Помнил по собственному опыту: достаточно один раз повесить голову, опустить руки, и в этот омут тоски и отчаяния затягивает все сильней, и сил выбираться из него остается все меньше.

А еще ему страстно хотелось жить. Никогда раньше Абелю не приходилось оказываться лицом к лицу с причиной, ради которой стоит, непременно следует жить, и даже невозможность ощутить всем своим телом жар тела Фабиана, ухватиться рукой за его руку, закинуть ногу на его ногу не умаляла той причины: желания пройти рядом с ним хотя бы десяток лет. Но Абелю казалось – с каждым приступом кашля, с каждой волной испарины, что у него все меньше и меньше остается времени. Еще и эта болезнь, которая упорно не хотела отступать.

Фабиан чувствовал это. Никогда не обращал внимания на чувства; существовал – инстинктами, когда нужно было выжить, прыгнуть повыше, когда хотелось побаловать тело. Жил – разумом, когда нужно было оценить перспективы своих решений; подчинял разум то жажде жизни, то иррациональной мечте оказаться не просто первым среди равных – первым и единственным. Чувства в таких обстоятельствах только мешали. Что они, помогут забраться еще на один этаж, одолеть еще один лестничный пролет? Что они, защищают? Скорей наоборот, удерживают, заставляют осторожничать. Фабиан столько времени держал их под контролем, считал, что укротил полностью, никогда не обращал на их вялые трепыхания до того момента, как наглый мальчишка обозвал его пятым павлином и начал обращаться с ним, как со служкой, чтобы в следующую секунду дать понять: помню-помню, вы тут вроде как власть имущий, ну-ну. И словно плотину прорвало. Он заполучил его в свое безраздельное пользование, и это было самой простой победой. Другие, пробиравшиеся в его жизнь раньше, пытавшиеся занять место в ней, цеплявшиеся за него когтями, зубами, чем угодно, проявляли куда больше ловкости на самом первом этапе; их было куда трудней завоевать: их опыт был несоизмерим с опытом Абеля – его отсутствием. Абель, наивный мальчишка, долго не понимал, что все те танцы, которые выплясывал вокруг него Фабиан, – это триумфальные танцы, и плевать бы ему на это. Все эти условности вроде флирта, ухаживаний, приручений хороши для тех, кому есть от чего отталкиваться, у Абеля же было не то прошлое, в котором находилось место этим ритуальным играм. Он и принимал Фабиана как хорошего друга, как очень близкого друга; неожиданно осознав, что мотивы, по которым Фабиан ошивается рядом, совсем не бескорыстны, Абель попытался оттолкнуть его – не мог не сделать этого, совесть бы не позволила, и был ведь искренним, старался настаивать, но его желания заключались совсем в ином, не в последнюю очередь – в желании защитить себя. Фабиан видел это – и упорствовал, насаждал свою волю, потому что был уверен: она не противоречит воле Абеля. Хотя даже если и противоречила, что с того? Не был бы он собой, если бы не сумел убедить Абеля в верности своего решения, а от попытки расстаться полюбовно – отказаться. И когда он сидел в студии рядом с Аластером, напротив Марины Вейсс, когда это слово неожиданно сорвалось с его языка, когда Аластер произносил свою тираду, Фабиан осознавал всем своим существом, что совершил куда больше, чем намеревался, что отныне они – одно; и даже когда Абель ругался, плевался ядом так, что Велойч бы обзавидовался, они оба понимали: отныне они – одно. И, наверное, тогда Фабиан ощутил нечто незнакомое, о чем не задумывался, на что не обращал внимания, о чем если слышал, то отмахивался пренебрежительно: он чувствовал, мог обозначать свои чувства, чувствовал и то, чем жил Абель.