Фаина Раневская. Психоанализ эпатажной домомучительницы - Страница 5

В детстве я ужасно страдала из-за того, что не могла вовремя найти нужных слов, чтобы ответить обидчикам. В гимназии меня дразнили за неказистую внешность, но особенно – за заикание. Иногда мне кажется, что внешность была и вовсе ни при чем и мне только мерещилось, что каждый норовит указать на то, что я некрасива. Но вот за заикание дразнили на самом деле, это-то уж точно мне не мерещилось. А я могла только жалко выкрикнуть: «Сам такой!» или «Дура!». Хотя почему «сам такой» – не имею ни малейшего понятия. Мои обидчики совершенно не заикались. Потом ночами лежала без сна, кусая краешек одеяла, беззвучно плакала и сочиняла гигантские остроумнейшие отповеди, смешивающие обидчиков с грязью. Иногда мое остроумие поднималось до таких высот, что становилось смешно самой. Но, посмеявшись, я вновь начинала плакать. И все потому, что это остроумие было безнадежно запоздавшим, а потому неуместным. Его уже нельзя было использовать, момент ушел.

Но с годами я не забыла ничего из того, что родилось в те слезные ночи. И иногда из меня выскакивают эти «домашние заготовки» по различным поводам. А вы считаете их афоризмами, родившимися в один момент. Может, и в момент, но когда он был и какими муками сопровождалось рождение, никто, кроме меня, не знает.

Что удивляло меня всегда, так это то, что дразнящим меня все обидные словечки и выражения давались легко. Они буквально на лету придумывали смешные считалочки, стихи и просто фразы, которые били точно в цель, заставляя окружающих смеяться надо мной, а меня – горько плакать. Мне же приходилось долго и трудно шевелить мозгами, чтобы выдавить из себя хоть что-либо. Такое впечатление, что я всю жизнь страдаю запором мысли. Понимание многих вещей доходит до меня с изрядным опозданием.

Помнится, учительница вручила мне медаль с надписью «Лень – мать всех пороков». Это было что-то вроде дурацкого колпака, медаль нужно было носить, чтобы все знали – обладатель ее ленив и нерадив в учебе. Я носила медаль с гордостью, потому что считала ее чем-то вроде награды за героизм. Ну да ежедневное посещение гимназии и было героизмом с моей стороны. Естественно, видя мою гордость медалью, окружающие смеялись надо мной еще больше. Интересно, что сейчас иногда пишут, будто эта медаль была вручена в качестве поощрения. Мол, учительница пожалела ребенка, которого все дразнили. Хотелось бы мне знать, кому таким образом пытаются сделать комплимент – мне или учительнице?

Частенько, вспоминая по ночам свою детскую глупость, я до сих пор плачу от стыда. Такие воспоминания не смешны, а болезненны. От них хочется спрятаться.

Так что с гимназией ничего не вышло. Я так плакала, так умоляла родителей избавить меня от этой пытки, а учителя были столь категоричны в своем мнении о моих способностях, точнее, об их полном отсутствии, что из гимназии меня забрали. Образование я получала дома, ведь дочь Гирша Фельдмана не могла остаться неграмотной недоучкой.

Домоводство и иностранные языки, немного математики, которую я все равно не могла осилить, география… В общем, стандартный набор наук, которые по представлению моего отца полагалось изучить девушке из хорошей семьи. Самое обидное, что родители не слишком интересовались моей учебой. Отец обеспечил наличие преподавателей, исправно оплачивал их титанический труд, но результат его не особенно волновал. Иногда я думаю, что прояви родители больше интереса к моим успехам и неудачам, я училась бы с большим рвением.

А может, и не училась бы. Это сейчас девушка может стать кем угодно. Хоть трактористкой, хоть академиком. А в то время… Ну, могла пойти в гувернантки. Но это же невозможно! Дочь Гирша Фельдмана – в гувернантки! Да и не так уж я любила детей… Что еще? Сестрой милосердия… Одно время меня привлекала эта мысль. Я представляла себя на поле боя рядом с раненым, который стонет: «Сестра, воды… воды…» Но для такой работы я была слишком чувствительна. Ведь далеко не все больные, нуждающиеся в уходе, милые и симпатичные люди. У сестер милосердия должны быть ослиное терпение и чувствительность носорога. Это только кажется, что они такие воздушные и нежные. У меня не было ни терпения, ни носорожьей шкуры.

Знаете, у нас была собака с дивным ароматным именем Букет. Она так пахла! Нет… она воняла. Я забиралась к ней в будку, гладила, обнимала, но запах раздражал. Хотя я изо всех сил делала вид, что он мне совершенно не мешает. Честно признаться, я терпела эту вонь только потому, что Букет никогда не заявлял, что я некрасива или глупа. И мое заикание не вызывало у него смеха. Он любил меня, и я была готова простить его отвратительный запах. Но больные редко любят сестер милосердия, а пахнут зачастую еще хуже Букета.

Да, я знаю, и в те времена женщины работали. Но – какие женщины? Только низшие классы! Работа от нищеты, а не ради самоудовлетворения, самореализации. Прачки, горничные, уборщицы, продавщицы в модных магазинах… Правда, в продавщицы нужно было еще пробиться. В общем, работа унизительная и мало оплачиваемая. И потом, стирать тоже нужно уметь. А что умела я? Вышивать крестиком, да еще и кривобоким… Девушек моего круга воспитывали совершенно не приспособленными к жизни. Собственно говоря, наша приспособленность выражалась лишь в умении удачно выйти замуж, а все практические вопросы должен был решать муж.

А гордость! Это очень, очень существенно. Я, не просто грамотная, но читающая стихи наизусть, плачущая над рассказами Чехова, знающая иностранные языки, тонко чувствующая натура и так далее – и в прачки?! Рядом с простыми бабами, которые вместо подписи ставят крестик?! Нет, они мне нравятся, эти бабы. Я уважаю их тяжкий труд и жалею их несчастные жизни. Но я всегда чувствовала, что способна на большее. Может, это была не гордость, а та самая гордыня, от которой предостерегает Библия, не знаю. Но поверьте, графине, оставшейся без средств к существованию, проще пойти на панель, чем стать прачкой. В качестве шлюхи она может воображать, что мстит всему миру, своему классу, в конце концов. А в качестве прачки нет и такого утешения. Но я-то и в шлюхи пойти не могла – не та внешность. Одно дело – дорогая проститутка для элитного общества, содержанка, дама полусвета. Другое дело – шлюха в рабочем квартале, чьи клиенты неграмотны, дурно пахнут, дурно одеваются и никогда не слышали о Пушкине. Это та же проблема, что и с прачкой…

Как видите, для меня просто не находилось никакого места в этом мире. Ни в сердцах родителей – все было занято, ни где-то в другом месте – я оказалась ненужной и неподходящей. Может, я потому и стала актрисой, что ни на что другое попросту не годилась…

Кстати, если верить вашим пирамидальным часам, мне уже давно пора уходить. Подруга обещала прийти в гости. Так что уж простите, но я побежала…

Психолог тасовал картонные прямоугольники, а затем раскладывал их на столе, все время изменяя порядок. Старые фотографии напоминали ему гадальные карты, и, вглядываясь в изображения, подернутые рыжиной времени, он, подобно гадалке, пытался прочесть по ним прошлое и будущее, угадать настоящее.

– Не понимаю! – воскликнул Психолог. – Ну не доходит до меня! Тупой я совсем, что ли?

Где-то в здании громыхнуло, будто кто-то хлопнул тяжелой дверью, послышался нежный звон бьющегося стекла, с настольной лампы порхнула маленькая фиолетовая молния. Психолог усмехнулся.

– Ты не можешь без эффектов. Нет чтоб тихо и мирно войти, сесть в кресло… Так будешь стекла бить!

Бес перебросил длинный хвост через кресельный подлокотник, сморщил пятачок усмешкою.

– Да ладно тебе, на этот раз я ничего не разбил. Только звуковое сопровождение, чтоб предупредить тебя о визите.

– Совершенствуешься, – заметил Психолог.

– Noblesse oblige, – Бес торжественно поднял когтистый палец и помахал им для пущей убедительности. – То бишь положение обязывает.

– Латынь изучать начал? – удивился Психолог.

– Да ну, какую там латынь… – Бес немного смутился, пошаркал копытцами под креслом. – Нашел, понимаешь ли, книжицу. Латинские цитаты, афоризмы… ну и заучил оттуда кое-что. К месту вставленная цитата делает чудеса, сам знаешь.