Фаэрверн навсегда (СИ) - Страница 7

— У меня для тебя письмо, Огонёк, — сказал он.

— Письмо? — удивилась рыжая и вновь посмотрела на Викера, как тогда перед дверью — безмолвно прося помощи. — От кого?

— От покойницы, — вздохнул седой, протягивая ей запечатанный конверт.

— От покойницы, — сказал отец и протянул мне конверт, надписанный так хорошо знакомым мне бисерным почерком матери-настоятельницы, — от мэтрессы Клавдии!

У меня тряслись руки, когда я брала письмо и вскрывала его. А рядом сидел он — Воин Света, один из превративших лучшего человека на свете из всех, что я встречала, в кучку паленой плоти!.. Я так сжала пальцы, что чуть не порвала письмо. Безмолвно просила Великую Мать дать мне сил прочитать и… не ударить сидящего рядом. Короткий выпад концом сармато в кадык, другой — в условную точку за ухом, и его меч более никогда бы никого не коснулся!

Но едва я прочла и осознала первые из написанных слов, меня будто окатило холодной водой, смывая ярость и отчаяние. Я снова слышала негромкий голос Клавдии, имеющей привычку во время разговора расхаживать туда-сюда, заложив руки за спину.

‘Тамарис, девочка моя, ты, наверное, сильно удивишься, когда узнаешь, что я прихожусь тебе родной тёткой. Твой отец, Стамислав Камиди, мой родной младший братишка, которого я качала на руках когда-то. Мы рано лишились родителей и выросли на улице. Стамик, несмотря на то, что был младше, всегда защищал и поддерживал меня, защищал, не щадя себя. В нем и до сих пор полно этого мужества идти до конца — в уличных ли драках, в бандитских ли разборках. И эта жестокая воля к победе то, что в конечном итоге развело наши пути, как мы думали, навсегда. Я лечила людей, он — убивал их. Много лет назад, после решительного разговора, я покинула столицу и отправилась в одну из отдаленных обителей, твердо решив посвятить себя служению Великой Матери. Стамик остался и стал… кем стал. Долгие годы мы не виделись, пока однажды я не получила от него письмо, в котором он просил взять под опеку его дочь, взбалмошную, глупую девчонку, влюбившуюся в негодяя. Брату хватило одного взгляда, чтобы понять — твой тогдашний кавалер хотел заполучить тебя лишь как пропуск в его ближайшее окружение. Но ты ничего не хотела слушать и, знаешь, я понимаю тебя! Будь я на твоем месте, тоже не слушала бы ничьих советов, как не слушает их вечная любовь, царящая в мире! Твой отец писал, как раскаивается в словах, что вынужден тебе говорить, рассказывал о том, как вы ругаетесь, как однажды в порыве гнева он сказал тебе, что ты не его дочь, и как ты горько плакала потом, думая, что он не слышит… Писал о твоих побегах и безумствах, о которых честной девушке и вспомнить стыдно. В общем, он ничего не скрыл от меня, как тогда, когда мы были еще маленькими! В довершение он просил на время подержать тебя в монастыре — дать вам отдохнуть друг от друга, а тебе — возможность взглянуть на ситуацию со стороны. Я отдавала себе отчет, что его дочь скорее всего окажется чудовищем, воспитанным по-свойским законам, но подумала, и согласилась. В прошлом я не смогла удержать брата на праведном пути, а нынче Великая Мать давала мне шанс спасти душу его ребенка.

Ты приехала в обитель измученная любовью и тем, что считала предательством со стороны отца. Ты дерзила, портила вещи, воровала деньги из монастырской кассы и покупала девчонкам-послушницам сладости и вино в ближайшей деревушке. Так и вижу изумление на твоем лице сейчас — дитя мое, неужели ты думала, я не знала об этом? Но однажды ты увидела, как мы с сестрами спасаем женщину, умирающую в тяжелых родах. И в тебе что-то переменилось… Ты пришла и просила меня о посвящении. Ты была одной из лучших моих учениц, Тами, и я горжусь успехами, которые ты делала сначала под моим руководством, а затем и сама. Я никогда не говорила, что люблю тебя, однако так и было. И если ты прочтешь эти строки — значит, все не зря, и моя душа может покоиться с миром… Ибо, если письмо дошло до адресата, значит, я мертва, Тамарис. Окончательно и бесповоротно.

А теперь о деле! Знаю, сейчас ты вынуждена скрываться, потому я не прошу тебя немедленно выполнить то, о чем буду просить. Прошу лишь сжечь это письмо, отправив в небытие тайны Фаэрверна…’

Я встала и, отойдя к окну, выглянула на пыльную улицу. Не хотелось делить строки ни с кем — даже с отцом. Мэтресса Клавдия никогда не выделяла меня из других монахинь или послушниц, она со всеми была строга, ровна и приветлива, но мы все ощущали ее любовь стеной, отделяющей нас от несправедливостей мира, а Клавдию — матерью, которой у многих из нас не было. То, что она приходилось мне родной теткой, не меняло ничего, однако на сердце становилось одновременно теплее и горше.

Я вернулась к письму и более не отвлекалась, ощущая, как кровь стынет в жилах. Фаэрверн, мой дом, сделавший меня счастливой, мое место в мире, пал жертвой интриг, цена которых оказывалась слишком высока!

Дочитав, я прикрыла глаза и повторила про себя координаты тайника, описанного в письме. Тайник находился на территории монастыря и вряд ли пострадал при пожаре, но прежде, чем вернуться, мне следовало закончить начатое. Подойдя к камину, в котором тлели угли, я бросила на них бумагу и дождалась, пока она не превратится в пепел. Мои глаза были сухими — цель давала мне мужество жить дальше!

Обернувшись, посмотрела на отца. Он почти не постарел за эти годы — то же обветренное лицо с тяжелыми чертами, тот же недобрый прищур в глазах, выражение которых могло быть нежным. Только седина полностью скрыла черноту в его волосах, черноту, не доставшуюся мне. Пламенный цвет моих волос был цветом матери, а о ней он никогда не говорил. Нет, я не стану вмешивать отца в это… Лишь заберу из Тризана то, что принадлежит Фаэрверну, и снова отправлюсь в путь, дабы выполнить последнюю волю мэтрессы. Тёти Клавдии…

— Когда мы сможем пробраться в Тризан? — резко спросила я. — Время поджимает!

— Вас ищут? — спокойно уточнил отец.

— Нет, — подал голос Викер, — для паладинов мы оба — мертвецы!

Я с посмотрела на него — такая горечь вдруг прорезалась в его голосе. Потеряв Фаэрверн, я только сейчас задумалась, а что же потерял он, получив в спину кинжал от близкого человека?

— Вот даже как? — усмехнулся отец. — Что ж… Это нам на руку! Через пару дней будет праздник Великого обретения, и Тризан превратится в проходной двор. Вот тогда мы и нанесем туда визит!

— Мы? — не поняла я.

Отец вперил в меня тяжелый взгляд. От этого взгляда самые отъявленные мошенники бледнели и молили о пощаде.

— Мы, — повторил он. — Ты же не думаешь, что я брошу тебя одну!

‘У меня есть Викер!’ — посмотрев на паладина, чуть было не сказала я, но вовремя спохватилась. Ата прав. У меня никого не осталось, кроме него.

День тянулся невыносимо долго. После разговора рыжей с отцом её и Викера отвели в соседнее здание, обстановка в котором была не в пример роскошнее. Паладину выделили комнату на втором этаже, а Тами, похоже, целый дом.

— Отдыхайте пока, — сказал громила, целуя вновь обретенную дочь в лоб, — отсыпайтесь! Здесь безопасно.

И ушел по своим непонятным делам.

Тамарис казалась задумчивой, разговаривать не пожелала, развернула кресло к окну и стала смотреть на улицу. А Викер поднялся в свою комнату, где обнаружил комплект чистой одежды, какую носят простые мастеровые. Недолго поблуждав по дому, он нашел, наконец, купальню и с удовольствием вымылся. Когда вылез из ванной, остановился перед зеркалом, повернулся, пытаясь разглядеть место между лопатками, куда угодил кинжал. На коже уже и следа не осталось, но он ощущал в этом месте постоянный холодок, будто клинок всё еще сидел в теле. Да, ведьма славно потрудилась над ним, восстанавливая пробитое легкое, порванные жилы и мышцы. Сказал ‘ведьма’ — и задумался. И вдруг понял, как давно этого не делал — не думал! Был приказ — выполнял приказ, не требуя объяснений, не подгоняя мораль под содеянное. Хотя Его Первосвященство Файлинн любил говаривать, что для Воина Света деяния не должны вступать в противоречие с совестью. Так в его, ар Нирна, случае, они и не вступали — ему было сказано, что монахини Великой Матери дурят и калечат народ, что культ Сашаиссы отходит в прошлое, уступая место вере современных людей. И он поверил. А поверил, поскольку не взял себе труда обдумать услышанное и сравнить с реальным положением вещей! Перед его глазами встало видение несчастного обожженного ребенка. Не дай бог еще раз увидеть такое! Воину не положено бояться увечий и трупов, и никто не посмеет упрекнуть его в страхе перед ними, но видеть беззащитное существо, страдающее от боли, умирающее мучительной смертью он не пожелал бы и врагу!