Европе не нужен евро - Страница 20

С исторической точки зрения различия в доходности европейских государственных займов отражали в основном различные инфляционные ожидания и ожидания валютного курса. Находящимися под угрозой потери доходности не считались европейские займы, выпущенные в национальной валюте. Таким образом, было логично, что с начала существования Европейского валютного союза доходы государственных займов сильно сблизились. Уровень процентных ставок был идентичным, темпы инфляции схожими, риска валютного курса не существовало.

Однако отпадение национального банка как Lender of Last Resort принципиально изменило природу государственных займов в европейской зоне⁴. Вместо рисков инфляции и валютного курса – как у каждого должника, который не может сам печатать свои деньги, – появился риск неисполнения платежа.

Таким образом, у банков, державших еврооблигации, был дополнительный кредитный риск, который в случае государственных займов стран с собственным национальным банком проявляется не в такой степени. Это может ухудшить их кредитоспособность и было причиной стремлений предписать банкам обязанность иметь более высокий собственный капитал⁵.

В первые годы существования Европейского валютного союза этот вопрос, однако, не имел ни практического, ни теоретического значения, так как рынки, очевидно, исходили из предположения, что еврооблигациям не грозила потеря доходности, и по доходности их почти можно было приравнять к федеральным займам.

Очевидно, рынки не сразу поняли изменение природы рисков государственных еврооблигаций. Норберт Вальтер, бывший главный экономист Дойче Банк, удивлялся: «Надбавки за риск за декаду были бесконечно малыми. Если бы рынки ознакомились хотя бы с анализами банка по международным расчетам, то многого можно было бы избежать»⁶.

В этом Вальтер, конечно, был прав. Но почему рынки не интересовались такими анализами? Очевидно, они длительное время исходили из того, что для государственных облигаций в еврозоне нет никаких особенных рисков невозвращения кредитов. Это значит, что они либо не поняли принцип No-Bail-Out, или они не приняли его всерьез, потому что они думали: не так страшен черт, как его малюют.

Точно так же, как и многие политики, большинство участников рынка долгое время не понимали, что под принципом No-Bail-Out, говоря словами Отмара Иссинга, «имеется в виду основной закон Европейского валютного союза»:

«Принцип No-Bail-Out, т. е. исключение ответственности за долги других государств, выходит далеко за пределы использования финансовых средств. Он является выражением того факта, что речь идет не о каком-то роде государства, а о связи или, как это всегда называется, об объединении остающихся по-прежнему суверенными государств, которые вначале уступили только свой финансово-политический суверенитет европейскому институту. Для чрезвычайных экзогенных шоков, таких как стихийные бедствия, помощь сообщества предусмотрена. За все «домашние» ошибки каждая страна отвечает самостоятельно. Если этот принцип размывается или даже подрывается, то по всем теоретическим соображениям и по практическому опыту можно ожидать ошибочных побуждений (Морал Гацард): отдельные государства могли бы поддаться искушению с расчетом на помощь со стороны‚ проводить финансовый и политико-экономический курс, который сделает вероятной финансовую поддержку»⁷.

Принцип No-Bail-Out означает: экономические дела ведутся каждым на свои деньги, и каждый косвенно отвечает за последствия его хозяйственной деятельности (бесхозяйственности). Многие политики европейских стран также, казалось, не совсем поняли этот принцип или не приняли его всерьез. Должники и кредиторы еврооблигаций, очевидно, длительное время исходили из того, что общая валюта каким-то образом означает защиту от убытков для суверенных долгов в еврозоне.

Таким образом, я подошел к третьему недоразумению, которое существовало особенно в странах с традиционно более высокой инфляцией, а именно к заблуждению, что значительно более низкие по сравнению с временами до введения евро процентные ставки являются как бы «подарком», непредвиденным притоком состояния, которое можно теперь потратить по-другому. Тот, кто в Испании, Италии или Греции смотрел не на долги, а на начисление процентов, мог из-за сильно снизившихся в связи с валютным союзом процентных ставок при таком же начислении процентов практически удвоить свои долги. За этим из поля зрения легко терялось, что более низкая инфляция означает также, что реальная стоимость долгов снижается медленнее. В условиях инфляции долги исполнялись путем «выжидания», если не делалось новых долгов. Но и они не должны были становиться проблематичными, когда доходы в связи с инфляцией достаточно сильно повышались.

Очевидно, многие упускали из виду, что при стабильных ценах будет труднее переложить увеличивающиеся расходы на покупателей. Высокую ценовую стабильность новой валюты использовали в качестве стимулятора для собственного спроса, но не видели возникающей при этом необходимости собственного управления затратами.

Но прежде всего не видели, что прозрачность и прочный каркас единой валюты при стабильных ценах повышали давление конкуренции и обостряли последствия неправильных предпринимательских и политико-экономических решений. При инфляции неправильную динамику цен и затрат можно гибко и незаметно смягчить быстрым истечением срока или скорректировать, но и это вместе с евро полностью отпало.

Эти недоразумения подготовили почву для описанного далее неправильного развития, но они облегчили также тяжкие нарушения договора, которые практически приостановили или по-новому интерпретировали основные положения Маастрихтского договора.

Очевидно, как большинство партнеров, так и рынки понимали договор совершенно иначе, чем это соответствовало его дословному тексту и законному содержанию. И это можно объяснить тоже только с психологической точки зрения: в экономическом плане введение евро было не чем иным, кроме как предоставлением д-марки всем членам еврозоны. Очевидно, многие страны-партнеры, так же как и рынки, полагали, что с этим связано обещание солидарности валютного пространства д-марки новым вступающим членам.

Не было понято также то, что выстраивающаяся вокруг принципа No-Bail-Out специфическая конструкция Маастрихтского договора точно должна будет этому воспрепятствовать. Эта конструкция была принята, чтобы пойти навстречу немцам и облегчить им согласие. Но по-настоящему серьезно она была воспринята только в Германии, возможно, также в Австрии и в Нидерландах.

Тем более иронично выглядит ситуация, что история нарушения договора началась именно в Германии. Красно-зеленое федеральное правительство не захотело в 2002 году перед выборами в бундестаг из-за превышения Маастрихтских критериев подвергнуть себя процедуре разбирательства в Брюсселе и сообщило оптимальные оценки, которые в 2003-м, году уже нельзя было удержать. «Не позднее чем в 2003, когда оба крупных государства-члена, Германия и Франция, организовали политическое большинство в Совете министров финансов, для того чтобы не допустить применения правил против… нарушения (федерального правительства), пакт в его амбициях можно было считать провалившимся», – отмечает Отмар Иссинг – многолетний главный экономист Бундесбанка и ЕЦБ – и далее спрашивает: «Можно ли было ожидать чего-то другого от жюри, в котором потенциальные нарушители судили реальных? Во всяком случае, в вопросе по стабилизационному пакту речь идет не о заявлении доброй воли, а о международно-правовом обязательном соглашении. Но если существует слишком мало доверия к ратифицированным всеми парламентами договорам, то как можно в будущем надеяться на улучшение?»⁸ Вопрос Иссинга оправдан. Его можно было бы поддержать словами Шарля де Голля: «Договоры как розы и молодые девушки – у них свое время».