Европа. Два некролога - Страница 7

И всё–таки. Если нынешнее поколение Европы появляется на свет в наушниках, напяленных на окольцованные и татуированные головы, если оно приносит свое хилое зародышевое чувство «я» в жертву прожорливым технобогам, до того как это «я» вообще

увидит свет, то мир ждет от нас не просто «шума и ярости» о безвозвратно поруганном, но и — поверх всяческой скорби — сознания и понимания. Кто не способен осмыслить историю Запада в более серьезной версии, чем сказка о добром старом христианстве, посланном ко всем чертям злым атеизмом, тот пусть и впредь остается в ладу со своей уолт- диснеевски мультиплицированной христианской совестью. Ибо требуется некая мобилизованность сознания, пришедшего в себя после университетской спячки, чтобы понять, что атеизм — это не какой–то daemon ex machina, a легитимный наследник христианской религии, зачатый к 666 году в персидском городе Гондишапур[30] и появившийся на свет в 869 году в Константинополе.[31] Если история Европы со второй половины XX века есть история её последовательной и плебисцитарно узаконенной афроамериканизации, то предыстория этой истории восходит именно к упомянутым датам. Афроамериканизация значит не больше не меньше, как — возврат в рефлексогенную зону, в инстинктивную сиюминутность необратимо витальных перцепций, как если бы зародыш в своей онтогенетической рекапитуляции филогенеза заблудился и застрял на колониальных стадиях жизни. Ибо только шарлатан или недоумок стали бы утверждать, что к достижениям кичащейся своим могуществом современной цивилизации принадлежит и сознание. Современная цивилизация есть цивилизация вещей: электронно–умных, лазерно

сверхточных, исполненных сатанинского достоинства артефактов, на фоне которых пользующийся ими «специалист» производит впечатление избалованного подростка. Бедный старомодный Шпенглер, не пошедший в своих прогнозах одичания Европы дальше угрозы феллашества!.. Со временем придется–таки ответить на вопрос, что же было выплеснуто с водой национал–социализма. Может быть, откроется, что ненависть к «немецкому» есть ненависть к Я и что обе мировые войны были лишь предлогом, с помощью которого охочее до жизни западное человечество полагало избежать своего осознанного посвящения в смерть. «Le moi est haissable»: нужно продезинфицировать эту формулу Паскаля от паскалевской муки и боли, чтобы получить символ веры западной цивилизации. — Современный интеллигент опознается не только по степени своей умственной и нравственной дегенеративности, но и, ко всему прочему, по своей аллергической реакции на всякого рода теории заговоров. Что теории эти лишь льют воду на мельницы действительных заговоров, догадаться до этого ему не хватает если не ума, то мужества. В конце концов, суть не в глупых или умных теориях, а единственно в способности наблюдать вещи.

 Ибо заговор как факт должен быть не заговорен, а увиден. Опасность конспиролога есть всё та же опасность философа; подобно тому как один подменяет факты всякого рода дискурсами, читай: болтовней, так и другой проглядывает за сплошными конспирологиями первофеномен самой конспирации, сводящийся не к фактам и (раздельно) теориям, а единственно к фактам как теориям, стало быть, к увиденным фактам, которые, по Гёте, и суть уже теория. Шамфор, несравненный умник, фиксирует один из таких фактов в следующих словах: «En examinant la ligue des sots contre les gens d'esprit, on croirait voir une conjuration de valets pour ecarter les maitres» (наблюдая союз глупцов против умных людей, кажется, что видишь заговор лакеев, пытающихся избавиться от господ). Шамфор лишь в более секуляризованной форме выразил то, что по существу означает заговор против жизни в духе.

И если мы идентифицируем этот последний с заговором против немецкой духовной жизни, то и здесь не в угоду очередной теоретической конструкции, а сообразно факту. Доступ к факту предварен испытательным вопросом: допустив (как это сегодня на Западе можно увидеть невооруженным глазом), что слово немецкий причислено к ряду наиболее действенных аллергенов, позволительно спросить, чем вызвана эта реакция? Есть ли она следствие только недавнего немецкого прошлого или корни её дотягиваются до — Гёте и Гегеля? И не был ли исполняющий обязанности господина истории Адольф Гитлер лишь предлогом для расправы с сознанием — в миг его СОВЕРШЕННОЛЕТИЯ? Будь западный обыватель в состоянии сыграть в откровенность по–русски, скажем так: доведись ему однажды под страхом «русской рулетки» сформулировать свое отношение к немецкому в немногих словах (за ненадобностью многих), он должен был бы сказать приблизительно следующее: Я ненавижу немецкое в его духовности, так как оно выталкивает меня из рая моих непосредственно природных рефлексов. Нет ничего более абсурдного, чем ставить и прояснять немецкий вопрос, как и намертво связанный с ним еврейский вопрос, иначе, чем в перспективе духа (заметим, немецкого духа). Ставить и решать его иначе, чем в духе, значит оставлять его решение за мясниками от политики.

Ибо там, где дух приравнивается к ученому термину, а термин к flatus vocis, решающее слово в контроверзе Бэкон — Парацельс или Лейбниц—Кларк, или Гёте — Ньютон остается не за историками–философами, а за Luftwaffe и Royal Air Force. С какого–то момента догадались, что война слишком ответственное дело, чтобы доверять её генералам; в скором времени должны будут догадаться, что и философия слишком ответственное дело, чтобы доверять её — философам. Философские проблемы решаются в XX веке — «генералами», после того как людям духа угодно было стать отказниками духа, дезертирами духа, подчас и дельцами духа, выколачивающими прибыль из каждого устного или печатного слова. Тема заговора обозначается здесь как предательство клерков, что значит: названные клерки (интеллигенты) отказываются мыслить действительность сообразным действительности образом. Первофеномен заговора есть факт логического круга. Понимать — значит наблюдать и подводить наблюдаемое под соответствующее понятие. Между тем ничто не является для нашего времени более типичным, чем прогрессирующий паралич воли к наблюдению и наблюдающему мышлению. Наблюдение и мышление вытеснены говорением (это называется модным словечком дискурс, по–латински: беспорядочная и бестолковая беготня). Уже сегодня налицо чудовищное количество людей, которые в состоянии читать и понимать лишь то, что преподносится и втолковывается им в предложениях, сведенных к абсолютному минимуму простейших слов, набранных к тому же прописными буквами. Из инструкций для пользования, прилагаемых к продаваемым на сегодняшнем Западе товарам, благодарный потребитель узнаёт, между прочим, что ему не следует надевать левый ботинок на правую ногу или вводить зубную щетку в иные телесные отверстия, кроме рта.

На упаковке орешков American Airlines написано: Инструкция — Откройте упаковку, съешьте орешки! Подобно тому как физический орган ослабевает без упражнений, так атрофируется и ленивый ум. Ум делается слабым. Но слабый ум и есть слабоумие. Мы вступаем в эпоху слабоумия. Первый симптом этого слабоумия: крики об опасности, грозящей природе, и о необходимости защитить природу. Но защищать природу надо не от «выхлопных газов», а от «выхлопных мыслей»; зоны экологического бедствия обнаруживаются не по отклонениям стрелки счетчика Гейгера, а по плотности присутствия интеллигентов. Мышлению грозит опасность. Эта опасность называется в оригинале: интеллект, и уже потом в копиях: благополучие, комфорт, инертность, вялость, трафаретность, безликость, трусость, логическая и моральная нечистоплотность, высокомерие, господство фразы, словоблудие. Всё это — вместе и порознь — блокирует душу от мыслей мира. Душа мыслит тогда не мир, а отсутствие мира, не вещи, а метки вещей, не мысли, а гулкое пустое эхо от их ударов о лоб. Мыслить мысли мира значит: запретить себе слова, умничанье, терминологическую извращенность, всякого рода дискурсы и игры; значит: запретить себе себя и отдать себя в распоряжение вещам, не: высиживать теоретические дохлости, а: саботировать групповую душу академиков и навлекать на себя бессрочный бойкот. На заре нового