Еврейское счастье военлета Фрейдсона (СИ) - Страница 15

— Спрашивайте, — разрешил я ему и мой тон чекисту явно не понравился. Это видно было по его лицу.

Первый его вопрос меня прямо ошарашил.

— Ваше имя, отчество и фамилия?

— Ойц! — скопировал я Когана. — Как будто вы его не знаете? — удивленно спросил я.

Спрятав свое раздражение, особистский политрук Ананидзе практически спокойно пояснил.

— Ведется протокол, так положено. А что я знаю или не знаю это не существенно. Существенны только ваши ответы.

Сказал бы я им что положено, на кого положено и как положено, но доктор позавчера предупредил, что надо быть терпеливым и, по возможности, вежливым.

— Мне сказали, что зовут меня Ариэль Львович. Фамилия — Фрейдсон.

— Кто сказал?

— Доктор Туровский, военврач второго ранга.

— А сами вы что скажете, без Туровского.

— Не знаю. Точнее, не помню.

И так по всей паспортной части анкеты прошлись. Ананидзе старался быть терпеливым и только один раз сорвался. Когда я, усмехнувшись ему в лицо, заявил что переспрашивать по нескольку раз уже известную ему информацию про мою национальность — это как бы ''за гранью бобра и козла''. И добавил.

— Вы антисемит?

У Ананидзе даже акцент прорезался.

— Гинш! Ты чито себе думаешь, что если грузин вспильчивый, его дразнить можно? Да? Умный. Да? У нас такие умные свои мозги на параше высирают. Понял. Да?

— Не понял, — честно ответил я. Никакой вины я за собой не чувствовал.

Сержант-протоколист оставался невозмутимым как олимпийский бог и только химическим карандашиком чиркал себе по бумаге плохого качества. А особист к моему удивлению быстро взял себя в руки, успокоился и уже совершенно без акцента задал очередной вопрос.

— То есть вы без посторонней помощи не можете ответственно заявить, что вы это и есть старший лейтенант Фрейдсон? Летчик-асс. Тысяча девятисот семнадцатого года рождения.

Я пожал плечами.

— Прошу вас отвечать на поставленный прямо вопрос, — снова особистский политрук вскочил со стула и стал ходить по комнате за моей спиной, постукивая ладонями по ляжкам.

Сознаюсь, это слегка нервировало.

— С момента моего воскрешения, — я постарался говорить спокойно и подбирать слова, — я помню только то, что произошло после этого знаменательного события. Что было до него — вся моя жизнь, для меня сокрыто мраком. В том числе и мое имя.

— Вот, — с удовольствием заключил Ананидзе, — Сержант, прошу обязательно включить последний ответ в протокол. — Это очень важно. А за что вы получили орден?

— Не помню.

— В какой летной школе учились? В каком городе?

— Не помню.

— Когда школу Абвера закончили?

— Не помню.

— Вот ты мне и попался, — обрадовался Ананидзе, — гнида фашистская. Шпион гитлеровский.

— Я не могу быть гитлеровским шпионом — я еврей, — спокойно ответил я.

— Ой-ой-ой… — гаерничал чекист. — Как будто мы евреев не видели в роли немецких шпионов. Кстати, твоя подельница уже во всем созналась, встала на путь исправления и сотрудничества со следствием. И тебя во всем изобличила.

Он раскрыл папочку с крупным заголовком ''Дело'' и показал мне издали в ней подшитые листочки из школьной тетрадки в косую линейку с крупным округлым почерком. И даже помахал этой папочкой слегка.

— Бред какой-то, — наверное, глаза у меня стали круглыми.

— Откуда вы можете знать что бред, а что не бред? Вы же, назвавший себя Фрейдсоном, утверждаете, что ничего не помните. Или вспомнили, как вместе со свой подельницей — гражданкой СССР Островской Софьей Михайловной, тысяча девятьсот двадцать шестого года рождения, с преступной целью заменили в морге госпиталя труп умершего от ран Героя Советского Союза летчика Фрейдсона?

— Вам бы романы писать про майора Пронина, — усмехнулся я.

— Кто такой майор Пронин?

— Не помню.

Действительно не помнил. Фамилия ''Пронин'' как-то сама собой из меня выскочила.

— Мы проверим. Мы всех проверим. И Пронина вашего проверим. Мы все кубло ваше вычистим, — натурально слюной брызнул Ананидзе. — От карающего меча партии не скроется никто!

— Где Островская? — спросил я, весьма озадаченный.

— Там, где надо, — буркнул Ананидзе. — Мой вам совет: лучше сознайтесь сразу и сами. Чистосердечное признание облегчает вину.

— Наверное, облегчает, — ответил я на эту филиппику. — Только вот в чем вопрос: я ни в чем не виноват. Облегчать мне нечего.

— Запираетесь? Запирайтесь! Не вы первый не вы последний. Итак… по поводу вашей так называемой ретроградной амнезии вы обязаны пройти квалифицированную комиссию в специальном институте НКВД. И когда будем иметь на руках обоснованное заключение ученых о вашей вменяемости и нормальной памяти, то поговорим уже по-другому. А там и до трибунала недалеко. В Москве все недалеко. Хоть в этом вам повезло.

И стал писать какую-то бумагу. В двух экземплярах. Оторвался от этого занятия только один раз, когда сержант положил ему на стол протокол беседы.

— Пишите, что с ваших слов записано правильно, — пододвинул Ананидзе ко мне этот протокол. — И поставьте подпись.

— А если не подпишу? — спросил я.

На что особист заметил притворно-ласковым тоном.

— Не поможет. Мы с сержантом подпишем акт о том, что вы отказались от подписи и приложим его к протоколу. Будете подписывать?

— Нет, — твердо сказал я. — Это же беседа, а не допрос. Раз допроса нет, то, скорее всего, у вас и уголовного дела на меня нет. Меня из партии никто не исключал, чтобы отдавать под следствие.

По поводу членства в партии и уголовных дел меня в курилке Коган уже просветил. Коммунисты в СССР формально под суд не попадают. Их предварительно и своевременно исключают из партии. А если суд оправдает, то и в партии восстановят без проблем и без перерыва в партстаже.

''А Сонечку я тебе, гнида, не прощу…'' — подумал я мстительно.

Ананидзе снова перешел на наставительный тон.

— Нахождение вас в рядах партии не мешает органам проводить определенные оперативные мероприятия, — улыбнулся особист победоносно. — Сержант, проводите лицо называющего себя Фрейдсоном на психиатрическую экспертизу. Там уже ждут.

И протянул ему листок, который только перед этим исписал и даже поставил на него фиолетовую печать.

— Вставайте и пошли, — сказал мне сержант, надевая белый полушубок и затягивая на нем ремни. Листок, полученный от Ананидзе, он засунул в кожаную планшетку.

— До встречи, — кивнул мне Ананидзе. Он оставался в кабинете и даже не встал из-за стола, прощаясь. Вынул папиросу из черной картонной коробки и постучал ей о столешницу, другой рукой охлопывая карманы в поисках источника огня.

За дверью нас ждал еще один мордатый сержант госбезопасности уже в полушубке и валенках.

— Нам усим наливо, — сказал он негромко.

И рукой показал.

И все.

Неразговорчивые сопровождающие мне достались.

Мы пошли налево, и вышли в холл, где уже висело траурное объявление по полковнику Семецкому ''Смерть вырвала из наших рядов…''. Коган и Данилкин втыкали в щит объявлений последние кнопки. Данилкин держал, а Коган втыкал.

Я с сопровождающими прошел мимо них, кивнув успокаивающе.

Дальше был гардероб для посетителей, забитый шинелями личного состава формируемых санитарных поездов. За стойкой дремал седой дед в черной овчинной телогрейке поверх белого халата исполняющий видать сегодня роль гардеробщика.

Я, стуча костылями, направился в его сторону. Потому как резонно рассудил, что должны меня для улицы обмундировать соответствующе. Сержанты гебисткие оба сами в добротных романовских полушубках, валенках и меховых ушанках. На улице морозно не по-детски.

Тут меня окликнул второй сопровождающий. Недолужко все больше в молчанку играл.

— Куди, холера, побиг, — услышал я в спину.

— Как куда? — удивился я, оборачиваясь. — Одеваться для улицы.

— Не потрибно. У довгий направо и на вихид. Там у двори нас автобус чекаэ. В ньому пичь топиться. Жарко буде дюже.