Евреи, которых не было. Книга 2 - Страница 101
Мне доводилось беседовать с людьми, которые в 1930-е годы учились в еврейской школе. Их дети в 1950–1960-е уже не могли учиться на идиш, потому что не знали даже основ этого языка. Русские евреи этого периода окончательно стали русскоязычными атеистами. Собственно говоря, этого и хотели их предки, когда чуть ли не толпами бежали из местечек. Давно известно, что своих желаний надо бояться, потому что они порой сбываются. Напомню: в начале века образованные евреи называли идиш нехорошо: «еврейским разговорным жаргоном», а литературу на нем презирали. Теперь и этого не стало.
В таком-то ассимилированном состоянии, в двух шагах от полного исчезновения, и застала евреев Советского Союза эпоха национального возрождения, что обрушилась на народы Советского Союза в 1970-е годы. «Недавние добропорядочные комсомольцы с фамилиями на „штейн“ и „берг“, насмотревшись на пятый пункт в собственном паспорте и намаявшись с поступлениями в институты, вдруг осознали себя представителями древнего, великого и вечно живого народа… Пикантность ситуации состояла в том, что борцы с ассимиляцией никак не могли поверить, что уже все, поздно, проехали. Что ассимиляция потомства местечковых ремесленников и торговцев с русско-советскими горожанами произошла вполне необратимо два-три поколения тому назад. И неясно, на что жаловаться. Потому что хедер и талмудическое богословие — в настоящее время не слишком мощный багаж для цивилизованного человека. А другого дано не было. Так что борьба с ассимиляцией сейчас — это шаманизм, попытка выскочить из собственной шкуры неизвестно куда. Занятие вполне бесперспективное. Этнически мы — русские, и дело с концом, обрезай его, не обрезай» [118, с. 315–316].
«Та публика еврейского происхождения, которую я наблюдал в Москве и Ленинграде… по своему языку, быту, мировосприятию великолепно укладывается в рамки русско-советского городского этноса, несмотря на локальные различия вроде акцента бабушек и их местечковых воспоминаний. Отличия эти могут быть гораздо менее выражены, чем, например, разница между россиянами сибирского и, скажем, южнорусского происхождения» [218, с. 317].
Вопрос: зачем люди пытаются «выскочить из собственной шкуры»? Какая сила и куда влечет? Видимо, та же самая, что влекла дедушек-прадедушек прочь из местечек, заставляла выкрещиваться, а при советской власти заставляла переходить на русский язык и получать образование не в иешиве, а в университете. Сила эта — недовольство своим положением.
Наивные западные правозащитники, великовозрастные дети цивилизованных стран и народов, искренне считают: если люди своим положением недовольны, значит, их дискриминируют. А сами эти люди хотят быть, «как все», хотят «честной игры» по отношению к ним.
Но такой вариант — только один из трех возможных. А возможны и еще два:
1. Люди недовольны утратой привилегированного положения, считают несправедливым быть как раз, «как все». И это — распространенный вариант.
Сколько раз слышал я в еврейских компаниях слезливые вопли про отмену статьи в УК, каравшей за антисемитизм! Сколько раз евреи вспоминали, как славный и сладкий сон, те двадцать лет своего абсолютного могущества! Какая страшная обида глодала их! Обида на то, что вот — сперва дали, а потом отняли, негодяи!
2. Люди разочаровались в идеологии… В какой-то данной, конкретной идеологии. Они вовсе не хотят прекратить жить в идеологическом поле. Они хотят сменить идеологию, и только. Идеологию вообще время от времени рекомендуется менять, потому что любая идеология не может ни дать обещанное тем, кто за ней пойдет, ни воплотить в жизнь свои лозунги. Идеология — это ложь по определению, и ничего тут поделать нельзя.
Сменить идеологию в 1970-е, а особенно в 1980-е захотели не одни евреи, но многие в СССР. Коммунизм к 1980 году, как не очень трудно заметить, построен не был, и это наводило на размышления даже его самых активных сторонников.
Рухнула идеология, рассыпалась, и «вдруг все заметили — когда-то при еврее остерегись, худого слова о советской власти не скажи, а сейчас если еврей — смело катай, не опасайся!» [227, с. 56].
Другой вопрос, что, убедившись в лживости идеологии, можно излечиться от привычки жить лозунгами вообще. Любыми лозунгами. А можно тут же переключиться на какую-нибудь другую идеологию.
«Но с 30-х советских годов на смену горделивым, подробным и поименным перечислениям всего и всех, причастных к революции, в историко-политических публикациях возникло какое-то неестественное табу на упоминание численности и роли именно евреев в российском революционном движении, и ссылки на то с тех пор воспринимаются болезненно» [6, с. 236].
С одной стороны, стали все громче заявлять о себе те, в ком не было «…ни крупицы боли за погибший русский народ. А к боли за еврейский, ко внутренней боли за еврейский меня призывают неустанно, неуклонно» [227, с. 62].
Вышел на поверхность и «советский общественный антисемитизм», этот «неосмысленный отзыв на то первое послереволюционное пятнадцатилетие» [227, с. 64].
В 1960–1980-е годы возникало множество самых невероятных сект и «учений», и дальше шло только от плохого к еще худшему, вплоть до уже совершенно фантастических бредней Петухова про русов-индоевропейцев и Кандыбы про Новгород — праматерь всего человечества.
Почему?! Да потому, что люди искали идеологию взамен той, в которой разочаровались. И еще потому, что чем сильнее замордован, унижен, оскорблен человек — тем выше ему хочется взлететь. Сделать это можно с помощью наркотика. Можно с помощью бутылки с сивухой — особенно если собираются единомышленники и укрепляют друг друга в убеждении: мы-то люди как раз самые правильные, хорошие, это наши мучители — гады. Жены там всякие, правители, предприниматели, святая сила с нами, евреи…
Но самый лучший способ воспарить — это, конечно, идеология. Волшебное чтение Гроссмана и Голды Меир, Жаботинского и всей «Библиотечки Алии» превращает его из замученного жизнью глубоко советского неудачника в представителя древнего, единого, неделимого и уникального сверхнарода, создавшего всю западную цивилизацию.
С одной стороны, «из советских генетических евреев — тем, что их преследовали, не принимали на работу, сначала разрешили, а потом запретили выезжать — образовали локальную группу, но не этническую, конечно, а идеологическую» [218, с. 317].
С другой стороны, перед носом евреев и тех, кто захотел бы стать евреями, повисла очень сочная идеологическая морковка: превращение из твари дрожащей, изгоя советского общества, в право имеющего, в гениального от рождения побочного владыку Вселенной, создателя всей современной цивилизации.
Механизм образования идеологической общности очень напоминает механизм образования новой секты. Действительно, вот выбираются некие постулаты, начинается сплочение вокруг них, образование общины. Члены общины укрепляют друг друга в приверженности идее, формируют общинный быт, дорабатывают идеологию, проверяя ее на пригодность в тех или иных условиях. Они же начинают широкую волну пропаганды…
«Как должен вести себя еврей с самосознанием, чтобы его не перепутали с неевреем, ведь очевидных этнографических различий нет, да к тому же он неверующий? Ответы всегда бывали туманными, но в общем сводились к стандартному набору: свинину не есть, праздники соблюдать, субботу, только на своих жениться. Но ведь это все религиозные ритуалы. Теряющие всякий смысл за пределами конфессии. Идеологизированное национальное самосознание вдыхает в них новую, я бы сказал, потустороннюю жизнь. Превращая их в идеологические символы. Соблюдение их всеми желающими в народ, конечно, превратить не может, но может превратить в партию. Религиозный ритуал, отрываясь от религии и не становясь народным, становится партийным» [218, с. 317].
Теоретически евреи должны были отбирать евреев же и вести пропаганду именно среди них. Практически целью борьбы часто становилось нечто весьма и весьма реальное: право выехать из СССР, а потом из Российской Федерации. Как известно, еврейка — это не женщина, а средство передвижения. Так же вот и борьба за права угнетенного, но невероятно древнего народа, обидеть который чести нет никакой, да, никакой, оборачивалась этим правом для гоев…