Эверест - Страница 10

Мэллори просит Джеймса Стрейчи писать ему хотя бы иногда, но отношения между ними так и не налаживаются. Литтон к тому времени тоже находит себе другого возлюбленного. В итоге Мэллори остаётся один, к тому же подходит к концу срок его обучения в колледже – и он едет в Годалминг, где устраивается учителем.

Один из его учеников – уже упомянутый Роберт Грейвс.

Вернёмся в 1933 год. Весной я купил – ещё не умея держать штурвал в руках – свой прекрасный самолёт, трёхлетку de Havilland DH.60G, более известный как Gipsy Moth. К тому времени я уже полгода штудировал книги о Гималаях и тренировал ноги, ежедневно пробегая по пятнадцать миль. Начальные навыки альпинизма я получил в горах Уэльса, которые сегодня стыдно и горами называть. Но тогда мне казалось, что Гималаи – это нечто подобное, только чуть больше. О снеге я вообще не думал.

Я вступил в лондонский аэроклуб и начал брать уроки лётного мастерства. Буду честен – я был отвратительным учеником. Я никак не мог приноровиться к самолёту, всё время путался в приборах, которых было кот наплакал, и лицензию мне выдали исключительно за упорство и небольшой подарок инструктору. Незадолго до основного путешествия я решил навестить родных в Йорке, но не сумел нормально приземлиться, перекувыркнулся через крыло и потерял сознание, повиснув на ремнях. Меня вытащил деревенский парень.

Всё это я рассказываю для того, чтобы вы понимали, какой может быть тяга к горам. Пусть я не умел ни летать, ни забираться на скалы, но я хотел – и этого желания хватило для того, чтобы осуществить мою мечту.

Мне не дали разрешения на пролёт над территорией Персии и, что самое страшное, Непала. В ответ на мой запрос пришла телеграмма с отказом. Я порвал её – меня не могла остановить бюрократия. 21 мая 1933 года я вылетел из Британии. Даже на взлёте я сделал несколько ошибок, в частности, неправильно работал с механизацией крыла, двигаясь по ветру.

Анализируя свои действия, я сам поражаюсь тому, что у меня многое получилось. Кажется, не было ни одного действия, которое я совершил бы безошибочно. Я делал неправильно всё – но меня двигало вперёд безумное, нечеловеческое везение, которого в соответствии с теорией вероятности быть не может. На моём самолёте не было радиосвязи, я не имел доступа к прогнозам погоды и анализу лётных условий, я абсолютно ничего не понимал в ориентировании, да и карты, взятые с собой, оставляли желать лучшего. Спустя два дня после взлёта меня официально объявили пропавшим без вести.

Но я просто слишком долго летел в Рим. Пришлось приземляться у какой-то деревушки на юге Франции, потому что я ошибся с направлением и полетел значительно западнее, нежели должен был. На второй день я всё-таки добрался до Рима и телеграфировал на родину, что со мной всё нормально. В том полёте я впервые понял, как держать самолёт ровно, не пялясь ежесекундно на компас. Это же было так просто, боже мой, как я не догадывался раньше?

Через несколько дней я успешно преодолел Средиземное море и приземлился в Бизерте. Там меня уже ждала полиция, поскольку разрешения на посадку в Тунисе у меня не было. Я просидел в Бизерте несколько дней, пока не сумел получить это дурацкое разрешение, а потом полетел в столицу, Тунис, потому что в Бизерте не было заправочного оборудования для моего самолёта. Из Туниса я отправился в Каир, предварительно отправив ещё один запрос на разрешение пролететь над Персией. Но разрешение снова не дали – пришлось искать обходные пути. Поэтому из Каира я полетел в Багдад, а оттуда – в облёт Персии над Персидским заливом. Я ориентировался по странице из детского учебного атласа – да, именно так. Я не шучу. Как ни странно, Лондон меня поддержал и дал разрешение на остановку на острове Бахрейн.

Другое дело, что у меня не было дозволения на дозаправку. Я бы вымотан восьмичасовым перелётом над заливом и к британскому консулу на Бахрейне заявился пыльный, потный и злой. Я потребовал срочно предоставить мне топливо для дальнейшего полёта. Консул упирался, опускался даже до лжи, что топлива не хватает самим, что он бы продал мне топливо с удовольствием, будь у него такая возможность. Это был длинный спор, который измучил меня не меньше перелёта. Я напирал на свои медали и военные заслуги, он – на мнимое отсутствие возможности. В итоге я выиграл. Мне разрешили дозаправиться, чтобы двигаться дальше.

Сейчас тот перелёт кажется полным безумием. Я летел в никуда, частенько вовсе без карт, опираясь на ложные данные и советы местных в духе «лети по направлению к вон той горе, не ошибёшься». Но я долетел.

Следующей моей остановкой должен был стать Гвадар – индийский порт в паре десятков километров от персидской границы. Сейчас, если я не ошибаюсь, он находится в Пакистане. Но карты у меня не было – вообще никакой. Пока консул ходил разбираться с выдачей топлива, я сидел в его кабинете и рассматривал карту на стене. А потом меня осенило. Я скопировал часть карты – примерные очертания побережья, островки для ориентации. Бумагу он хранил в столе под замком, поэтому я нарисовал карту чернилами на манжете своей рубашки. Этот корявый рисунок должен был стать моей единственной путеводной звездой на сложнейшем 800-мильном отрезке маршрута.

Я вылетел следующим утром. В идеале путь должен был занять около девяти часов, но я летел больше двенадцати. Где-то посередине маршрута сломался топливный датчик, поэтому я не знал, сколько мне ещё осталось. Мотор мог заглохнуть в любую секунду.

Я приземлился в Гвадаре за десять минут до того, как солнце окончательно скрылось за горизонтом. Аэропортовый механик измерил уровень топлива в баках Gipsy Moth, посмотрел на меня и сказал: вы сливали топливо? Нет, ответил я, просто летел. У вас бак абсолютно пуст. Двигатель заглох бы секунд через тридцать, если бы вы не сели. Значит, мне повезло, ответил я.

Мне действительно повезло.

Предпоследний перелёт – через всю Индию, до Пурнии, тоже прошёл успешно. Я преодолел около 4000 миль за две недели, удачно приземлившись на аэродроме Лалбалу, неплохое достижение для пилота, который до того и 200 миль не мог пролететь без аварии. Оставалась последняя часть маршрута – к горе.

И тогда у меня конфисковали самолёт.

Вернёмся к Джорджу Мэллори. В октябре 1910 года к нему в Годалминг приезжает Литтон Стрейчи, который пытался утешиться в объятиях других членов группы Блумсбери, но не смог забыть своего альпиниста. Мэллори не понимает, зачем Литтон приехал. Он только разбередил раны Мэллори и заставил того снова вспомнить о любви к Джеймсу. Мэллори груб с Литтоном, он срывается, просит того уехать. Литтон пишет Джеймсу: «После всего этого я уже не уверен в том, что люблю его».

Жизнь в Годалминге, в отрыве от своих богемных друзей, окончательно сделала из Мэллори мужчину. Он не хочет повторять с Литтоном той же ошибки, которую сделал с Джеймсом. Он не позволяет себе влюбиться в старшего брата своего прежнего возлюбленного. На глазах у Литтона он начинает встречаться с девушкой по имени Котти Сандерс, впоследствии прославившейся на литературном поприще под именем Энн Бридж. Литтон уезжает. Тем не менее, Мэллори поддерживает с ним переписку – впоследствии они работают над общими научными темами.

В школе Мэллори преподавал историю, математику, латынь и французский. Был ли он хорошим учителем? Иные современники говорят, что нет. Он пытался подружиться со своим классом, научить школьников думать, философствовать, интересоваться миром. Он не пытался снизойти до их более простого провинциального сознания, оперируя понятиями, выученными в Кембридже, и витая в облаках. Поэтому в его классах всегда царил страшный кавардак.

Другие, наоборот, видели в методе Мэллори положительные стороны. Он не заставлял зубрить, но хотел, чтобы дети понимали; он часто говорил о политике, приводя её в качестве модели, иллюстрирующей различные процессы. Не раз он водил учеников на экскурсии, ездил с ними на природу, изучал архитектурные памятники. Грейвс говорил, что Мэллори был лучшим из всех его учителей.