Евангелия и второе поколение христианства - Страница 46

Мир, наконец, будет управляться разумом. Философия будет пользоваться в течении ста лет правом, которым, предполагается, она обладает, делать народы счастливыми. Масса прекрасных законов, составляющих лучшую часть римского права, принадлежат этому времени. Начинается общественная помощь; в особенности, дети явились предметом забот государства. Истинно нравственным чувством было проникнуто правительство; никогда, вплоть до восемнадцатого века, не было сделано так много для улучшения судьбы человечества. Император - это бог, путешествующий по земле и знаменующий свой проезд благодеяниями. Это не значит, что подобный режим не отличался сильно от того, который мы считаем обязательным для либерального правительства. Напрасно бы искали каких-нибудь следов парламентских или представительных учреждений; положение мира не соответствовало ничему подобному. Мнение политиков того времени считало, что власть принадлежит, по некоторого рода естественной доверенности, людям честным, разумным и умеренным. Это назначение делается судьбой, fatum; раз это случилось, император управляет империей также, как баран ведет свое стадо, а бык свое. Рядом с этим язык вполне республиканский. Самым искренним образом эти прекрасные властители верили, что они представляют государство, основанное на естественном равенстве всех граждан, царство, имеющее основой уважение к свободе. Свобода, правосудие, уважение к оппозиции были их основными правилами. Но эти слова, заимствованные из греческих республик, которыми были пропитаны образованные люди, не имели большого смысла для настоящего общества того времени. Гражданское равенство не существовало. Различие между богатым и бедным было записано в законе; римский аристократ или италиец сохранял свои привилегии; сенат, восстановленный при Нерве в своих правах и достоинствах, оставался таким же замкнутым, как и всегда; cursus honorum был исключительной привилегией знати. Знатные римские фамилии приобрели опять исключительное господство в политике; вне их нельзя было достигнуть ничего.

Победа этих семейств, несомненно, была правильной победой, так как при гнусных правлениях Нерона и Домициана они служили убежищем, куда укрылись добродетель, самоуважение, инстинкт разумного повелевания, хорошее литературное и философское воспитание. Но эти семьи, как всегда, составляли замкнутый мир. Дело партий консервативно-либеральной и аристократической, приобретение власти Нервой и Траяном, положило конец двум вещам беспорядкам казармы и значению людей Востока, лакеев и фаворитов императоров. Отпущенники и люда Египта и Сирии не могли уже заставлять трепетать все, что было лучшего в Риме. Эти презренные, сделавшиеся господами, благодаря своей угодливости, во время правлений Калигулы, Клода и Нерона, которые были даже советниками и наперсниками распутства Тита в начале его царствования, впали в ничтожество. Раздражение, которое чувствовали римляне при виде почестей, оказываемых Ироду Агриппе и Тиберию Александрийскому, уже не имело повода проявляться после падения Флавиев. Сенат поднялся, но влияние провинции уменьшилось. Попытки разбить лед официального мира окончились почти полной неудачей.

Эллинизм не пострадал; так как он сумел, благодаря своей гибкости или своему высокому достоинству, заставить признать себя лучшим римским обществом. Но иудаизм и христианство пострадали. Мы видели, как в первом веке, при Нероне и при Флавиях, евреи и христиане два раза приближались к дому императора и приобретали серьезное влияние. От Нервы до Коммода они не допускались и на тысячу миль. Да к тому же евреи не имели знати: светские евреи, как иродиане и Тиверий Александрийский, умерли; с этих пор все израильтяне представляются фанатиками, отделенными от общества пропастью презрения. Собрание беззаконий, глупостей и нелепостей - вот чем представлялся моисеизм в глазах наиболее просвещенных людей того времени. Евреи представлялись одновременно суеверными и неверующими, атеистами и склонными к самым грубым верованиям. Их культ представлялся миром перевернутым вверх дном, вызовом разуму, преднамеренным противоречием всем обычаям других наций. Искаженная смешным образом, их история служит предметом бесконечных шуток. В ней находят некоторый род культа Бахуса. "Антиох", говорили, "тщетно пытался улучшить эту ненавистную расу"... Наиболее убийственным обвинением являлось обвинение в том, что они ненавидят все, что не их, так как оно основывалось на особых мотивах и имело целью ввести в заблуждение общественное мнение. Еще более опасной была распространенная идея о том, что первым требованием от еврейского прозелита были презрение к богам и обязательство забыть своих родителей, детей и братьев. Их добродетель, говорили римляне, ничто иное, как эгоизм; их нравственность только показная; между ними все дозволено. Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий держат себя в отношении иудаизма и христианства далеко и высокомерно. Они их не знают и не хотят их изучать. Тацит, пишущий для большого света, говорит о евреях, как об чужеземной диковинке, вполне неизвестной тем, для кого он пишет, и его ошибки нас удивляют. Исключительная вера этих благородных умов в римское воспитание делало их невнимательными ко всем доктринам, которые представлялись им чуждыми и абсурдными. История должна говорить с уважением о честных и смелых политических людях, вытащивших мир из той грязи, в которую бросили его последний Юлий и последний Флавий; но они имели недостатки, как совершенно естественные последствия их достоинств. Это были аристократы, люди традиций, предрассудков, некоторый род английских тори, почерпывающих свою силу в самых своих предрассудках. Они были вполне римлянами, убежденными в том, что кто не богат и не хорошего происхождения, тот не может быть честным человеком. Они не чувствовали той склонности к чужеземным доктринам, от которых Флавии, более буржуазные, не могли уберечься. Их окружало общество, достигшее власти вместе с ними. Тацит и Плиний питают то же презрение к этим варварским доктринам. В течение всего второго столетия, как бы ров отделял христианство от всего официального мира. Четыре великие и добрые императора относились к нему вполне враждебною И только при чудовище Коммоде мы опять находим, как при Клавдии, при Нероне и при Флавиях "христиан в доме цезаря". Недостатки этих добродетельных императоров - недостатки самих римлян, излишняя вера в латинскую традицию, печальное упорство не признавать достоинств вне Рима. Много гордости и жестокости к низшим, бедным, иностранцам, ко всем людям, которых Август презрительно называл греками, которым дозволялась лесть, запрещенная итальянцам. Эти презренные впоследствии взяли свое, показав, что они имеют свою знать и что они способны к добродетели.

Вопрос о свободе был поставлен так, как не был поставлен ни в одной из античных республик. Античный город, представлявший из себя ничто иное, как разросшуюся семью, не мог иметь другой религии, кроме религии самого города, которой почти всегда был культ мистических основателей, идея самого города. Не признавая ее, исключали себя из числа горожан. Подобная религия вполне логична в своей нетерпимости; но Александр был неблагоразумен, а Антиох Епифан еще более в своих преследованиях в пользу одного специального культа, так как их государства, создавшиеся при помощи побед, состояли из разных городов, потерявших политическую самостоятельность. Цезарь понял это своим проницательным умом. Впоследствии узкая идея римского города брала верх в слабой степени и на короткие промежутки времени в течение первого столетия, и с большей последовательностью в течение второго века. Уже при Тиберии, некто Валерий Максим, производитель плохих книг и недобропорядочный человек, с видом удивительной уверенности проповедует религию. Мы видели также Домициана, оказывающим сильное покровительство латинскому культу и пытающимся создать нечто вроде союза "трона с жертвенником". Все это было результатом чувства, аналогичного тому, которое удерживает в католицизме массу маловерующих людей, убежденных, что этот культ религия Франции. Марциал и Стаций, писатели скандальной хроники своего времени, сожалевшие в глубине души о прекрасных днях Нерона, стали серьезными, религиозными, аплодировали цензуре нравов, проповедовали уважение к власти. Социальные и политические кризисы обыкновенно производят подобного рода реакции. Общество в опасности уцепляется за то, за что может. Угрожаемый мир сплачивается; уверенный, что всякая мысль ведет ко вреду, он становится нерешительным, как бы сдерживая дыхание; так как он боится, что всякое движение может разрушить хрупкое здание, служащее ему убежищем.