Евангелие от Сына Божия - Страница 1
Норман Мейлер
Евангелие от Сына Божия
Посвящается Съюзен. Даниел. Элизабет, Кейт.
Майклу, Стивену, Мегги. Мэтью и Джону Баффало
1
В те дни я действительно пришел из Назарета, и Иоанн окрестил меня в реке Иордан. В Евангелии от Марка сказано, что, когда я показался из воды, небеса разверзлись, явился «Святой Дух в обличье голубя» и раздался громкий глас: «Ты — мой возлюбленный Сын, в тебе моя отрада». А потом Дух отвел меня в пустыню, и я провел там сорок дней, искушаемый Сатаной. Не стану утверждать, что Евангелие от Марка — сплошное вранье, но все-таки многое он изрядно преувеличил. Еще меньше добрых слов заслуживают Матфей, Лука и Иоанн. Они вложили в мои уста речи, которых я никогда не говорил, и описали меня кротким в минуты, когда я бледнел от гнева. Понять их можно: они творили спустя много лет после моего ухода и лишь повторяли то, что слышали от стариков, уже совсем дряхлых. Полагаться на такие байки — что отдыхать под кустом перекати-поля, который сорвет первым порывом ветра и унесет неведомо куда.
Поэтому я решил изложить свою историю сам. Тем, кто непременно спросит, как слова мои попали на страницы книги, отвечу: считайте это еще одним маленьким чудом. (Ведь евангелие — не что иное, как рассказ о чудесах.) Однако сам я твердо намерен не грешить против истины. Марк, Матфей, Лука и Иоанн стремились увеличить число своих приверженцев. Та же задача стояла и перед авторами других евангелий. Одни писали исключительно для евреев, которые уверовали после моей смерти, другие — для неевреев, которые ненавидели евреев, но верили в меня. Поскольку каждый из писавших и вещавших жаждал укрепить позиции своей Церкви, он неизбежно мешал правду с вымыслом. В конце концов одна из Церквей взяла верх и оставила из множества евангелий четыре, осудив остальные за подмену «священной истины бесстыдной ложью».
Окажись этих избранных евангелий не четыре, а сорок, все равно было бы мало. Ибо истина умеет сначала явить себя, а потом вновь затеряться во мраке. Я же хочу рассказать историю непростую, местами неожиданную, но правдивую. Во всяком случае, такую, какой она помнится мне.
2
Четырнадцать лет кряду я вместе с десятью другими юношами ходил в подмастерьях у плотника Иосифа. Любого новичка первым делом учили распускать бревна на доски. Всадив клин по центру, мы обухом топора загоняли его все глубже, покуда ствол не расщеплялся надвое. Мы проделывали это снова и снова. Лишь у самых хватких подмастерьев клин шел ровно и можно было сразу приступать к долгой и кропотливой обработке получившихся грубых досок.
Найти общий язык с древесиной тоже было нелегко. Мы хорошо помнили, что яблоки с райского древа обладали знанием о добре и зле, и порой казалось, что добро и зло по-прежнему таятся в любой деревяшке. Тратишь многие дни на прекрасный чурбак, а он предает тебя из-за одного неверного движения. Или доска вдруг раскалывается сама по себе. Со временем я поверил, что даже необструганная доска отлично разбирается в добре и зле (и всегда норовит сотворить последнее). Но это неудивительно: проходя мимо доброго дерева, злой человек непременно смутит его листву.
И все же за работой мы обретали мудрость. Когда дело спорилось, на душе было хорошо и покойно. Меня радовал запах крепко сколоченного комода, и светлый дух витал между древесиной и моими ладонями. Уж не знаю, как это понятнее выразить. В моей семье об этом не говорили. Мы были ессеями, то есть самыми истовыми почитателями единого иудейского Бога. Ессеи глубоко презирали римлян — за то, что они молились многим божествам. Поэтому дома я и заикнуться не мог о духе, жившем в древесине. Духи — это язычество, а муж моей матери, плотник Иосиф, воспитал меня в вере в единого Бога, такой же крепкой, какую сам хранил в душе своей. Иосиф, когда не работал, носил белые одежды и часто стирал их, даже если вода в колодце стояла совсем низко. Соблюдение чистоты — один из главных ессейских догматов.
Немудрено, что женились ессеи редко, и муж ложился с женой, только когда Бог повелевал ему зачать ребенка. Остальные евреи считали ессеев сектой и предсказывали нам вымирание (и весьма скорое!), если мы не обратимся к общепринятым традициям.
Теперь вы понимаете: меня учили сторониться женщин. Искать близости и даже просто подходить к женщине запрещалось. Нам надлежало стать воинством Божиим, а близость с женщиной уносила силы, которые вели нас к этой великой цели. Таков был закон, и преступить его мы не имели права, пусть даже война во имя Божие продлится всю жизнь.
3
Когда мне исполнилось двадцать семь, ученичество закончилось. Я и сам стал мастером, хотя продолжал работать с Иосифом. В юности другие подмастерья завидовали мне, считая наставника моим отцом, но я мог бы поклясться, что Иосиф жил богоугодно и относился ко всем ученикам равно уважительно, как и к своей работе. Видя мое прилежание, Иосиф кивал и говорил: «Если Бог уготовил, из тебя выйдет хороший плотник». Что он имел в виду? Произнося такие слова, он обыкновенно отворачивался и сжимал губы, точно боялся проболтаться.
На самом деле к старости память его ослабела, и он позабыл, что главный секрет — историю моего рождения — он рассказал давно, когда мне было двенадцать лет. Впрочем, я и сам помнил это весьма смутно, потому что узнал об этих событиях в дороге, на пути из Большого иерусалимского храма в Назарет, и был настолько потрясен услышанным, что по возвращении домой свалился в тяжелейшей горячке. И казалось, позабыл рассказ Иосифа напрочь. Правда, я думаю, дело не в болезни. Просто мне не хотелось об этом думать. И лишь восемнадцать лет спустя, когда мне исполнилось тридцать и я оплакивал смерть Иосифа, я вспомнил его давний рассказ.
Моя семья, как и другие ессеи из Назарета, богачи и бедняки, за неделю до Песаха облачалась в белые одежды и отправлялась в Иерусалим. Мы шли толпой, так что могли не бояться промышлявших на дорогах грабителей. Три дня, с рассвета дотемна, мы шли по холмам, долинам и пустошам, разделявшим Назарет и Иерусалим. Однако, когда мне минуло двенадцать, мы туда ходить перестали.
Дело в том, что в последнее наше паломничество, когда назаретские ессеи уже выходили из наружных ворот Иерусалима и направлялись домой, я выскользнул из толпы и побежал обратно к Большому храму. Поскольку обычно назаретские ребятишки шли не с семьями и держались вместе, мать хватилась меня не сразу.
Не обнаружив меня ни среди друзей, ни среди родственников, ни среди соседей, Мария и Иосиф поспешили обратно в Храм. Там, в одном из внутренних двориков, они меня и нашли — в окружении священников и книжников. К изумлению моих родителей, я не только держался с учеными людьми вполне свободно, но и осмеливался вести беседу.
И речи мои — если верить Иосифу и Марии — были речами пророка. Настоящим чудом.
Позже, после смерти Иосифа, я понял, что должен стать проповедником, и спросил у матери, что же я говорил тогда, восемнадцать лет назад, возле Храма. Но она отвечала только, что слова мои были святы и она не может их повторить, как не может упоминать имя Господа всуе. Однако ее отказ подстегнул мою память. Я все вспомнил и обрадовался собственной мудрости.
Что же я тогда говорил? Речи мои были не столько святы, сколько сложны для понимания. В те времена мудрецы в синагоге частенько вели затейливые споры о Слове. Всегда ли Слово было Словом Божиим?
Спустя много лет Иоанн начнет свое евангелие так: «В начале было Слово. И было Слово — Бог». Но это потом, через много лет после моего ухода. Когда же мне было двенадцать, вопрос был еще открыт. Сотворил ли Бог нашу плоть наподобие плоти других своих тварей или создал нас единым Словом?