Евангелие от Пилата - Страница 24

Кайафа был прав. Кто-то исполнял тщательно продуманный план, предназначенный для смущения умов и погружения нас в бездну иррациональности.

— Что за женщина утверждает, что видела его? — воскликнул я. — Она, несомненно, его сообщница! И позволит нам добраться до зачинщика.

Кайафа невольно задрожал — судорога пробежала по его лицу от переносицы до кончика бороды. Он выглядел смущенным.

— Кто она? — настаивал я.

Кайафа колебался, а потом отвернулся и нехотя ответил:

— Саломея.

Я застыл, разинув рот. Мне показалось, что я не расслышал.

— Саломея? Женщина, которая?…

Кайафа нахмурился и едва слышно пролепетал:

— Да, женщина, которая…

Помнишь ли, брат мой дорогой, о письме, написанном несколько лет назад, где я тебе рассказывал историю с отрезанной головой? Я часто намекал на то, что этот мрачный фарс сильно подействовал на характеры участников.

Ирод Антипа, тетрарх, управляющий Галилеей, — уникальное и ценнейшее для нас существо. Он одновременно является весьма набожным иудеем, великим защитником Моисея, и смиренным поклонником Тиберия, которого осыпает подарками и в честь которого назвал Тивериадой прекрасный новый город, который построил на берегу Генисаретского озера. На берегах этого озера и на реке Иордан несколько лет назад надрывался пророк вроде Иешуа, яростный отшельник, злобный и тираничный, который собирал вокруг себя толпы, проводя странный ритуал погружения тела в воду, чтобы очистить человека от грехов.

Иоханан Омывающий, как его называли, вначале вызывал у меня беспокойство, но, как и у Иешуа позже, только евреи — избранный народ, были предметом его забот. Хотя он обращался ко всем людям. Он не пытался объединить их против Рима. Пацифист, ярый моралист, он не преследовал никаких политических целей.

К несчастью, его язык был скор на оскорбления. Этот праведник, обладая моральной чистотой, гневно осуждал любое дурное поведение. Он тяжко оскорбил Ирода и Иродиаду, его новую царицу. Он осуждал тетрарха за то, что тот изгнал свою первую жену, чтобы соединиться с женой своего брата. Иродиада не позволила, чтобы ее так поносили. Эта тощая высокомерная еврейка с острыми ногтями, осыпанная драгоценностями, словно военными трофеями, красивая, хотя и излишне накрашенная, эта Иродиада с неутолимым огнем во плоти, с глазами, мечущими обжигающие стрелы, готова была убить всякого, кто встанет на ее пути. Он велела арестовать Иоханана Омывающего и бросить его в темницу Махерон. Но Ирод отказывался казнить этого набожного человека, считая своего пленника пророком. Тогда Иродиада, после долгой изматывающей войны, извлекла из тайников новое опасное оружие: свою дочь Саломею. Саломея станцевала перед своим отчимом с такой сладострастной чувственностью, что Ирод пообещал исполнить любое ее желание. Мать шепнула ей на ухо, чтобы она потребовала голову Иоханана. Ирод оказался в ловушке, велел обезглавить пророка и вручил Саломее его голову на серебряном блюде. С тех пор Ирод сильно изменился. Он злится на самого себя. Он полон глубоких переживаний, его грызут сомнения, он лукавит, стал агрессивным, поскольку Иродиада нащупала его уязвимое место. Он заперся в своей крепости, ибо боится мести своего Бога. Естественно, что Иродиада пользуется его страхом, чтобы манипулировать стареющим тетрархом, постепенно забирая власть в свои руки. Я не знаю, куда заведут эту женщину ее амбиции, но опасаюсь фатального исхода. Ибо Иродиада любит власть ради власти, она пьянеет от нее, власть ее одурманивает. Пока это дает ей силы, но однажды власть задушит ее.

Кайафа предложил мне встретиться с Саломеей.

Пришлось идти сквозь плотную толпу, чтобы добраться до малого дворца Ирода. Возбужденные зеваки уже собрались, обсуждая тысячи глупостей. Моя охрана с трудом пробивала себе дорогу, возвышая голос и расталкивая евреев. Я опасался, что вот-вот вспыхнет бунт… И приказал воинам подождать меня. Мы с Кайафой продолжили путь вдвоем, без охраны, работая локтями, наступая на ноги, дергая за одежду.

Мы миновали врата с декоративными скульптурами в ненавистном мне восточно-римском стиле, предназначенном для обольщения Тиберия, если он однажды решит нанести визит Ироду. Далее мы позволили толпе самой нести нас вперед. Нас вынесло в центр двора. На возвышении, в окружении нескольких кормилиц, стояла девушка и смотрела на толпу громадными глазищами, зрачки которых были расширены от разных снадобий. У нее были застывшие глаза, глаза гипнотизирующей пифии.

— Это и есть царская дочь Саломея? — удивился я.

Кайафа кивнул.

Я был разочарован. И продолжал настаивать:

— Она не так красива, как говорят.

— Вначале всем так кажется.

Саломее было лет шестнадцать. Она входила в тот смутный возраст, когда природа награждает женскими формами гибкое тело, еще принадлежащее детству; она еще не была женщиной, она была наброском женщины. Все в Саломее было миниатюрным — талия, бедра, ягодицы, грудь, но все выглядело достаточно округлым, едва выпуклым. Глядя на нее, каждый ощущал беглое, эфемерное очарование первых мгновений весны… Видя ее такой, нерешительной и чувственной, невинной и соблазнительной, легкой и тяжелой в одеждах из газа, можно было подумать, что она, даже обнаженная, будет лишь намеком на обнаженность…

Я не видел связи между этим подростком и ее репутацией роковой женщины. Несомненно, Саломея больше соответствовала вкусам евреев, чем вкусам римлян.

Сначала я подумал, что она молчит, но потом заметил, что она говорит едва слышным голосом. Мужчины и женщины должны были приблизиться вплотную, к самому возвышению, чтобы расслышать ее слова, которые падали с ее почти неподвижных губ, походя на дыхание, на напевную мелодию.

Кайафа проворчал, что она всегда поступала так, что робость ее была наигранной. Саломея говорила тихо, чтобы к ней приближались вплотную. И, оказавшись у ее ног и ощутив ее аромат, мужчины попадали в расставленные сети.

Я действительно вдруг ощутил какое-то онемение в конечностях, одурманенный ароматом мускуса и цветов, глаза мои не отрывались от ее тонких грациозных лодыжек, закованных в тончайшие цепочки с колокольчиками… Я поднял голову, чтобы испить меда, стекающего с ее уст, и слушал, а вернее, угадывал странный рассказ, который она бесконечно повторяла, говоря о себе в третьем лице, называя свое имя, словно стала зачарованным зрителем своей собственной жизни.

— Саломея возвращалась во дворец, в большой и мрачный дворец под луной. Саломея возвращалась с кладбища, где оплакивала смерть Рабби. Саломея была печальна, вечер был холодный, а земля — черной. Саломея сначала не увидела стоящего в подворотне мужчину. Но его голос остановил ее: «Почему ты плачешь, Саломея?» Мужчина был высокий и худой, его лицо закрывал темный капюшон. Саломея никогда не отвечает незнакомцам. Но голос не отпускал Саломею. «Ты оплакиваешь Иешуа, я знаю это, и в этом ты не права». — «Что ты вмешиваешься? Я оплакиваю, кого хочу!» Мужчина приблизился, и Саломея ощутила великое смущение. «Ты не должна оплакивать Иешуа. Если вчера он был мертв, то сегодня он воскрес». Мужчина стоял рядом с Саломеей, его сильные руки висели вдоль тела. Голос его напоминал Саломее кого-то, как и глаза. Но глубокая тень от высокого и мрачного дворца была непроницаемой. «Кто ты?» Тогда он откинул капюшон, и Саломея узнала его. Саломея упала на колени. «Саломея, встань. Я выбрал тебя, чтобы ты оказалась первой. Ты много грешила, Саломея, но я люблю тебя, и я тебя простил. Отправляйся и неси радостную весть людям. Иди!» Но Саломея плакала слишком сильно, чтобы сдвинуться с места, а когда вытерла слезы, его уже не было. Но Саломея приняла радостную весть: Иешуа любит Саломею. Он вернулся. Он воскрес. И Саломея будет говорить и повторять радостную весть всем людям.

Мне казалось, что Саломея двигалась и говорила только ради меня одного. То, что издали виделось мне спектаклем, выглядело теперь откровением. Из глаз Саломеи текли черные ручьи слез. Обнаженные руки девушки открывали мне свои объятия. Точеные ножки Саломеи выглядывали сквозь разрезы в шелковой ткани. Ее несовершенные, но уже возбуждающие формы колыхались под одеждами. А голос струился, словно сок сочного персика, которым можно насладиться только в разгар лета.