Евангелие лжецов (ЛП) - Страница 54

В те дни умирает Ав-Рахам. Не внезапно и не насильственно; он постарел — почти под восемьдесят — и если дух его все еще ярко горит, то тело болезненно ослабело. У него остается время на то, чтобы собрать всех его людей и сказать им, чтобы они продолжали сражаться — они знают об этом — и называет своих преемников. Бар-Аво назван, конечно же, предводителем на севере.

Они хоронят Ав-Рахама перед рассветом и долго стоят, оплакивая, над его могилой. Бар-Аво дожидается ухода всех, чтобы выжать последнюю мудрость из сухой земли. Он теперь отвечает за то, как вести продолжающуюся войну.

Он объясняет земле: «Они схватили меня. У них есть шпионы среди нас. Если мы продолжим так же, то можем погибнуть, и нас победят».

И слышит он из могилы голос Ав-Рахама и доносится до него запах дыма и жареного лука: «Лучше погибнуть, чем жить захваченным. Лучше всем погибнуть, чем жить так».

Бар-Аво — практичный человек. Он знает, что умершие часто появляются во снах и видениях, и если тебе почудился запах человека после его смерти — это не означает, что ты должен следовать указаниям того голоса.

Пилат мобилизует свои силы, решив нанести удар по «бандитам», постоянно атакующим обозные поставки. Может, пришло время отступить, разослать людей по домам и переждать суровые времена. Решать не только Бар-Аво — он лишь часть выносимого решения. Он не соглашается и все равно созывает своих людей в город. Если не будет сражения, то, по крайней мере, злость и гнев найдут свое проявление. Мы готовы, или мы будем готовы очень скоро. Люди жаждут скинуть власть Рима.

И он прав в том, что город готов вспыхнуть. Восстание из-за денег для акведука. Шестьсот людей погибает на площади.

Бар-Аво — не в списке погибших, хотя видит он, как погибают его друзья, женщины и дети. Его сын, еще мальчик, мог бы погибнуть, если бы он не спрятал его под своей накидкой и не прорвался бы сквозь строй римлян, разорвав одними зубами, удерживающего его солдата, и рот покраснел от теплого куска солдатского лица, истекающего кровью по рту.

Мужчины, женщины, дети. Запах вспоминается Бар-Аво более всего, когда годы заволакивают точные очертания памяти: как он спасся, и кто остался позади для встречи со смертью.

Бар-Аво встряхивает себя каждый раз воспоминаниями, когда он слабеет, когда сердце его готово сказать «хватит, достаточно». Никогда не будет достаточно, пока они не освободят свою землю от всех римлян. Никогда не будет достаточно.

И, возможно, в тот же самый день, когда решает это для себя Бар-Аво, Пилат начинает думать: столько смертей, и нет им конца? Возможно, он так и думает — точно не узнаешь.

А потом кончается лето, и колосится пшеница, а потом приходит осень, когда фруктовые деревья делятся своим великодушием, а потом приходит зима, когда воют ветры, а потом опять — весна, и земля, умершая, возрождается. И десять лет проходят так очень быстро, а они продолжают сражаться.

Пилату, наконец, приказывают вернуться в Рим после того, как слишком много убийств разрешается им, и на короткое время люди радуются. Правда, что он убил много тысяч евреев, и что его люди после ухода оставили город в еще худшем состоянии, и стало больше страха и больше гнева, чем когда-либо, но, по крайней мере, его больше нет, и, похоже, появляются надежды на лучшее.

В Риме умирает старый козел Император Тибериус, и новый правитель восседает на троне. Его зовут Сапожок, и он полон обещаний новой эпохи терпимого понимания, но выходит так, что он — еще более сумасшедший, чем его предшественник, и имя Калигула очень скоро становится олицетворением жестокой болезности. Калигула верит в то, что он — бог, хотя люди Иудеи уже знают, что никакой человек не может быть богом, и он не видит причины для бога соблюдать старые соглашения между Римом и Иерусалимом. Он приказывает установить свою статую в святом Храме. Его генералы пытаются объяснить ему, что евреи восстанут, как это уже случалось раньше, и им придется убить каждого человека в городе, чтобы смогли установить статую.

«Тогда убейте каждого человека в городе», говорит им Калигула. Или нечто подобное. Или что-то такое же равнодушно-беспечное.

Безумие Калигулы окружает его так, что, несмотря на то, что он правит империей, с величиной которой ничто не может сравниться, он заключен в лабиринте своего собственного сознания. Он не может увидеть ничего за пределами своих любовей и ненавистей, своей семьи, своего члена. Он совокупляется со своей сестрой, как говорят, и назначает своего коня консулом, а когда сестра беременеет, он вырезает нерожденное дитя из ее живота.

Новый префект Иерусалима Маруллус пытается установить статую. И приближается время ожидаемых последствий.

Три тысячи человек только в одном Иерусалиме находятся под началом Бар-Аво, а более всего важно то, что люди верят в него, и дома предоставляют убежища, и молодежь идет к нему сражаться. Эта статуя Импертора Калигулы, этот нос, задранный к небесам, этот лавровый венок на лбу безумца — слишком много для людей Иудеи, чтобы они могли вытерпеть, и Первосвященник не может их переубедить и даже не пытается этого сделать. Каиафаса уже нет, и теперь еще один сын Аннаса встречается с Префектом Маруллусом и просит: «Нет, нет, невозможно будет избежать кровопролития». Да только Префект, даже если и был бы самым лушим человеком во всей Империи, обязан подчиняться приказам Бога-Императора.

Калигула решает пойти против Бога Израиля. Против Него, в особенности и по необходимости, поскольку они оба — ревнивые боги. Все люди, которым придется погибнуть в этой войне бога с Богом, не имеют никакого значения.

Кровопролития и бунты, восстания и битвы теперь становятся обыденностью. Матери точат оружия для своих сыновей. Старики укрывают беглых бунтовщиков, говоря: «Его тут не было, мы никого не видели». Люди погибают на полуденных площадях, и их животы вспарывают, и внутренности выскользают наружу, блестя, и люди кричат. Смерть за смертью, и хотя к ней невозможно привыкнуть, все равно начинаешь ее ожидать. Все начинают привыкать к такой жизни.

На каждую невоздержанность римлян приходит восстание. Каждое восстание гасится с нарастающей жестокостью. Каждая жестокость отвердляет сердца людей, и следующий бунт становится еще более жестоким. Каждая жестокость оправдывает еще большее применение силы. Все меньше и меньше евреев начинают доверять Риму. Даже разговоры о доверии Риму, о перемирии с Римом сейчас — это словно забыть о погибших сыновьях, об отвратительных статуях в Храме, о людях, прячущих кинжалы в своих накидках. И нет конца. Или нет никакого конца, кроме одного.

Бар-Аво идет украдкой за человеком на рынке. Кто он? Пекарь по запаху и по виду мучной пыли на его штанах и кожаной обуви. Бар-Аво никогда не видел его здесь. Возможно, он не заслуживает смерти. Перхоть над его ухом. Задняя часть шеи краснеет от пребывания на солнце. Волдырь появляется в том месте, где край туники натирает ему шею. Какая-то женщина, возможно, любит его дышащее тело или, по крайней мере, когда-то любила. Какая-то женщина приложила бы горячий компресс с пахучими травами, чтобы вытянуть яд из волдыря после его работы. Он не должен был приходить сюда на рынок.

Чтобы сделать добро, иногда надо сделать зло. Он напоминает себе, что этот честный пекарь платил свои налоги, как все граждане Рима. И что тот, возможно, шлет хлеб римскому гарнизону или Префекту. И что тот сотрудничает с врагом, просто живя в городе и не делая ничего против Рима.

Плащ Бар-Аво обтекает его свободными скользящими складками. Под плащом находится кинжал. Толпа прибывает и расходится. Пахнет свежим жареным мясом от лавок. Люди шумят громкими криками от продавцов лавок, наблюдающих за вороватыми руками детей, и требуя от проходящих ответов, куда им еще идти и попробуйте хлеб с укропом, сыр, вино, чеснок, масло? Он дожидается, когда толпа выталкивает его к пекарю.