Евангелие лжецов (ЛП) - Страница 3
На четвертый день, когда вошли они, чтобы накормить его супом, они видят, что он очнулся и гладит собаку одной рукой, прижимая больную кисть к груди. Он что-то шепчет собаке на добром, понятном арамейском языке.
Он виновато смотрит на Амалу и Рахав, вошедших в комнату с его супом. Он понимает, что они слышали его речь. Его здоровая кисть погружена в шерсть собаки, и животное вздрагивает и скулит, почувствовав его напряжение.
Рахав ставит поднос на пол, чуть подальше от досягаемости его рук. Она складывает руки на груди. Она смотрит на него. Дети Рахав — самые вежливые в городке, в большинстве из-за страха перед ней.
«Ну», говорит она, «мы кормили-поили тебя. А теперь — кто ты?»
Юноша смотрит то на Амалу то на Рахав. Потом смотрит голодными глазами на суп.
«Это Натзарет?» спрашивает он. «Я добрался до Натзарета?»
Они отвечают, что так и есть. Он добрался.
Лицо его меняется выражением. Он усаживается, выпрямляя осанку, выставляя нижнюю челюсть вперед, словно перед лицом трудной работы.
«Натзарет в Галилее?»
Они вновь соглашаются с ним. И они никак не могут определить: рад ли он или напуган, из-за заблестевших глаз на его лице.
«Город Иехошуа-Учителя?»
И Амала переглядывается с Рахав жалостливым сожалением. Конечно же. На улице играет малыш Иов с другими детьми. Рахав посылает его домой за матерью Мириам.
Раввины говорят: со смертью близкого человека меч подносится к твоему горлу, и куда бы ты не повернул голову, меч всегда будет перед тобой.
Так и она теперь. Когда она молет пшеницу, она думает о нем. И когда замачивает одежду, она думает о нем. И когда ее младший сын Иов бежит к ней — да, это ее Иов, глупыш, у кого застряла рука в горле кувшина, но он так и не отпустил инжир, и его так и нашли. Но он в то же время — тот ее первый малыш, ее старший сын, тот первенец, который вечно застревал в грязи у курятника, зовя «Има, има!» — «Мама! Мама!» Она постоянно теряется от двойного видения.
Иов говорит что-то. Он пинает камень. Снег превратился в кашу, и нити дождя скоро совсем растопят его. Носком ступни он ковыряет землю — дыру от откатившегося камня..
«Не делай так», говорит она, «сотрешь обувь».
А он смотрит на нее обиженно из-за ее резкого тона, хотя она совсем не хотела этого.
«Но, има, има, ты меня слышишь? Они тебя зовут, в доме Амалы, они тебя ждут! Они хотят, чтобы ты пришла и посмотрела на человека с половиной руки!»
Она спрашивает — зачем, но рот его кривится, а глаза расширяются, и она понимает, что он не хочет отвечать. И тогда у нее возникает мысль — что происходит.
Ожидающие женщины у дома Амалы ждут не ее. Они безмолвны, когда приближается она, и большинство их отводят глаза в сторону. Кто-то из них касается ее спины и плеч. Остальные просто напуганы. Они хотят узнать: этот юноша — наказание ли для них за нее?
Внутри пропахшей дымом, темной комнаты сидит он на наваленной сеном сиденье. Кто-то дал ему шерстяную безрукавку с толстой робой поверх. Из-за одежды он выглядит потолстевшим. Когда входит она, он встает, слегка шатаясь, чтобы поприветствовать ее.
Она задает вопрос: «Кто ты?»
Он прямо смотрит в ее глаза. У его взгляда есть тревожащая особенность: каждое слово, произнесенное им, как кажется, сопровождается бурными чувствами внутри него.
«Я — Гидон», отвечает он, «из Яффо».
«И зачем ты пришел сюда, Гидон из Яффо?»
Его глаза такие чистые и невинные, что начинают пугать ее. Невинность разрушит тебя быстрее коварства в три раза. По крайней мере, с хитростью можно совладать или купить ее.
«Я пришел, чтобы увидеть город Иехошуа-Учителя, чтобы найти здесь его друзей и семью, чтобы встретиться с ними и стать друзьями».
Она вдыхает и выдыхает.
«Он был предателем, предводителем черни, бунтовщиком, лжецом и самозванцем на трон. Мы стараемся здесь позабыть его».
«Знала ли ты его?» вопрошает Гидон.
Она молчит.
«Знала ли ты его?» повторяется он.
Огонь плюется. Мокрые дрова посылают струю искр сквозь уложенные камни на влажный земляной пол.
«Я была его матерью», произносит она.
Влажность появляется в его глазах, и он дрожит.
«О, будь благословенна», говорит он, «да будут благословенны ты и твое лоно и груди твои из-за сына твоего, принесенного в этот мир. Тысячи тысяч благословений от того, Кто Вездесущ, твоему сыну Иехошуа».
Сердце ее — камень. Рот ее — дверь захлопнутая.
«Иди домой».
Его глаза сияют. Ей кажется, что он собирается обнять ее или поцеловать ее руки, или упасть перед ней на колени.
«Иди домой», вновь говорит она прежде, чем он стал бы делать что-нибудь подобное. «Мы не хотим видеть тебя здесь».
И она покидает комнату прежде, чем он скажет что-нибудь ей.
Она помнит стонущие деревья той ночью.
Она думает о них уже много дней, и о том, что случается с теми, кто бросает вызов и затевает сражения и споры. И как мало понимает этот мальчик, куда приведет его этот мир.
Она вспоминает стонущие деревья, и думает она: если бы я смогла не разговаривать с ним, насколько было бы лучше для него. Но знает она, что нет в ней этой силы.
Юноша, конечно же, не уйдет. Они не понимают, как этот простой, пустоголовый, полурукий юноша может быть таким упрямым. Они предлагают ему еду в дорогу. Они предлагают ему дать теплую одежду даром. Когда Ша’ул-торговец едет мимо них по дороге в Иерусалем, они просят его взять с собой на случай защиты от бандитов, и Ша’ул, которого они знали уже двадцать лет, совсем не против, а юноша все равно отказывается.
Он будет работать — так объясняет он. Он заплатит за доброту, выказанную ему. Он будет спать в каменном сарае с козами. Погода теплеет, и не будет никакого неудобства спать там, если он разведет небольшой костер. Его рука возвращается — смотрите, как раны заросли. Он может работать. Если они дадут ему еду раз в день за его труды, он будет ухаживать за их рассадами, следить за животными и чинить прохудившиеся стены. Они молча пожимают плечами. Если он хочет быть сумасшедшим в их городке, то так тому и быть.
Все прекрасно понимают, в каком доме он решит поселиться. Чей коровник станет его жильем. Чьи поля он будет чистить от камней. Мириам не удивляется, когда, однажды утром, проснувшись, она находит его, терпеливо сидящим на камне у ее двери.
Он смотрит, как бредет она, спотыкаясь после утреннего пробуждения, к колодцу. Она опускает ведро и крутит веревкой, чтобы наполнить водой, но, когда она решает вытащить ведро, юноша берет ее за локоть.
«Позволь мне сделать».
А ей уже много лет, и она усталая, и суставы ее пальцев и запястья болят. Легче, если он сделает это. Если желает, то почему бы и нет? Он вытягивает наполненное водой ведро. Он все еще неловок с его полу-рукой, но быстро привыкает, как и все дети. Она смотрит, как пробует он схватить веревку разными способами, остановившись на том, чтобы поймать веревку поврежденной рукой поближе к своему телу, прижав ее к себе, а другой — подтянув ведро повыше. Он напоминает ей слепого, однажды виденного ею, который шел вперед по стене, слегка касаясь, словно пальцы были его глазами.
Он несет для нее ведро, слегка неустойчиво, выплескивая больше ее. Он вносит его в комнату, где все еще спят маленький Иов и его сестра Михал, прижавшись друг к дружке. Они продолжают спать, не пошевелившись. Гидон ставит ведро у очага. Смотрит на нее. Как смотрит овца, думает она, в поиске своих.
«Если нальешь в горшок», говорит она, «и поставишь кипятиться, мы сможем заварить иссопный чай». Она кивает головой на куст засохших листьев, свешивающихся с потолочной балки. «Еще есть вчерашний хлеб».
Здоровой рукой он вновь поднимает ведро, наливает воду в горшок. Ставит горшок на камни поверх огня. Она шевелит дрова палкой.
«Ты не хочешь говорить со мной».
Его голос не обвиняет. Он спокоен.