Этюд о масках - Страница 28
— Здесь никто никогда не жил, кроме нас! — твердила Анфиса Власовна. — И каталка эта моя по закону! У меня муж посмертно реабилитирован! Я знаете куда могу жаловаться?
— У меня есть документы, — хныкала баронесса. — Как вам не стыдно шантажировать бедных одиноких старух?
— Вы не имеете права врываться! Хулиган! — продолжала наступать на Глеба своей коляской Анфиса Власовна, а забавник шарло дополнял бесшумный ход ее транспорта звуками колесного визга.
Наконец совместными усилиями они вытеснили Скворцова за порог и ловко захлопнули дверь. Заколдованный песик, почуяв безопасность, разгулялся теперь во всю мощь своего карличьего горла; Глеб Скворцов слышал его скрипучий старческий смех, пока спускался по лестнице, и долго еще потом на улице: он перерос в трамвайный лязг и визг тормозов, он преследовал его через всю Москву и смешался с грохотом электрички, увозившей Глеба за город, где еще только и оставалась надежда поймать этого растреклятого проходимца с наглой ухмылкой, которого он, можно сказать, сам так многозначительно выпустил в свет.
Уже подъезжая к станции, Скворцов из окна увидел над дачным поселком тучу черного дыма. Он даже не поежился; было ощущение, что и это он ожидал. Когда Глеб прибежал к даче, пожар был уже потушен; неизвестно кем пущенный красный петух летел, вытянув шею, где-то далеко в небе, и только местами среди головешек вспыхивали иногда его случайные перышки. Толпа зевак расходилась, обтекая Скворцова; он в последней надежде прочесывал встречный поток взглядом, понимая уже, что Цезаря в нем не увидит. От всего дома чудом осталась цела только собачья будка, да среди углей обгорелый ночной горшок. Вдруг, всмотревшись, Глеб увидел у самых своих ног обугленную черную маску, еще хранившую очертания человеческого лица; но стоило до нее дотронуться, как и она рассыпалась, смешавшись с прочим пеплом.
Глеб медленно пошел прочь; он почувствовал вдруг невероятную усталость. Это была не прежняя опустошенная усталость, она тяжестью наваливалась на плечи, ныла в сердце. Лягушонок, не успев выскочить из-под его ноги, пискнул, накрытый тяжкой подошвой. «К дождю», вспомнил примету Глеб, что, правда, не давало ему оснований гордиться особой проницательностью, ибо туча дыма над пожарищем давно уже сгустилась в черную грозовую пелену, постепенно закрывавшую все небо, и он не видел этого лишь потому, что вообще ничего не видел. Дождь хлынул сразу потоком, но Глеб под деревьями вначале его не ощутил; исстрадавшаяся листва жадно впитывала всю воду, не давая упасть на землю ни капле, притягивая своим сухим дыханием даже отдаленные струи — но оставаясь сухой, пока не насытилась; тогда лишь она поделилась влагой с землей. Скворцов тем временем уже был на станции — и прямо поспел к открытым дверям электрички. Окон в вагоне никто не закрывал, струи захлестывали на сиденья, и у людей по лицам расползались улыбки, словно у бедуинов, после бесконечной пустыни увидевших наконец оазис. Туча мчалась вровень с поездом в сторону Москвы, точно зацепившись за него, — долгожданная очистительная туча, сулившая конец суши и угару, просветлявшая лица и мозги, и молнии за окнами блистали, как озорные подмигивающие ухмылки…
Когда он, промокший и оглушенный, добрался до Шерстобитовых, все семейство оказалось в сборе. Дверь открыл Мишель: полчаса назад он приехал из командировки, тоже угадал под дождь, и свежесть, исходившая от него, была сегодня особенно ароматной, настоянной на душистой сосновой хвое. Тамара и Ксена сидели в разных углах комнаты на стульях, словно обессиленные, опустились, где пришлось, и теперь не имели воли переменить позу. Гоша гладил на диване серого кота.
— Нашлись? — проговорил вместо приветствия Глеб.
— Ой, — махнула рукой Тамара и кончиком мизинца стерла под веком тушь. — Нет сил все рассказывать. До сих пор… Прости, что тебя всполошили. Прятался с этим котом где-то на задворках. И, оказывается, это не первый день. Если б я знала, я бы ему достала десяток кошек. Еще немного, и я бы…
— Где ты его разыскал? — тихо спросил Глеб, присаживаясь рядом с мальчиком.
— Он сам меня разыскал, — ответил тот, не поднимая глаз; куда девалась обычная еговосхитительная разговорчивость. — Он меня любит, — добавил после паузы.
— Каков зверюга, а? — подал голос Шерстобитов. — Из каких лабиринтов выбрался! Ты не представляешь, в какую даль я его унес. Инстинкт.
Глеб дотронулся до Гошиного плеча, потом отнял руку.
Мальчик не шевельнулся.
— Собираешься его дрессировать?
— Он и так дрессированный.
— А то у меня есть… знакомый, — осторожно попробовал Глеб, — тоже дрессировщик мелких животных.
Мальчик отнял руку от кота, замер.
— Как его назовешь? — попробовал по-другому Глеб.
— Зачем его называть? Его и так зовут. Платоша.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю, — пожал тот плечами и впервые взглянул на Глеба печальными зрачками; прекрасный перевернутый мир отражался в них. «Откуда знают, как зовут звезды?»- говорил этот взгляд. Но тут же мальчик опустил ресницы. — А фамилия Шерстобитов, — добавил он.
Мишель, издалека прислушивавшийся к разговору, некстати расхохотался.
— Шерстобитов, совершенно точно! Есть в нем что-то фамильное, ты посмотри. Не случайно же чувствует себя нашим. Чем-то на меня похож.
Кот, умывавшийся за ухом, как раз замер с задней лапой у щеки, точно застигнутый внезапной мыслью, сидел не шевелясь; какой-нибудь кошачий Роден мог бы сейчас и впрямь взять с него своего Мыслителя.
И странно: все тоже замолкли, никто не решался первым вмешаться в установившуюся тишину. Лицо Тамары с покрасневшими от пережитого, измазанными тушью веками, было постаревшим, но вместе каким-то девчоночьим, беззащитным. Она приткнулась к плечу Мишеля, и Скворцов вдруг подумал, что ни разу прежде не видел их не только обнявшимися, но просто так рядом: в самом деле муж и жена. Житейская пустяковая тревога, благополучно окончившаяся, — отчего так по-настоящему стало всем не по себе? Глеб ждал и почему-то боялся, что сейчас его спросят наконец о масочнике… Он посмотрел на Ксену — она сидела в уголке особняком, непривычно задумчивая, чуть приоткрыв губы: девочка, еще не оправившаяся от сказки с «неясным концом. Боковым зрением Ксена уловила взгляд, с лицом ее сразу что-то случилось. Не дрогнула ресница, не шевельнулась мышца, но что-то ушло с лица, оставив неотличимо похожий слепок.
— Да, кстати, — подала голос она, — вы слышали про Богоявленского? У него оказалось все в порядке. Какая-то французская экспедиция недавно выяснила, что малапагосы — те самые — действительно существовали.
— Когда-то, когда-то, — уточнил Шерстобитов, — но к настоящему времени, увы, они полностью вымерли. А ту нехорошую американскую статью — помните? — написал, оказывается, не приятель Богоявленского, а какой- то действительно сомнительный однофамилец.
— Приятель тоже написал, — не уступила в осведомленности Ксена.
— Э, по нынешним временам кто не пишет? — хмыкнул Мишель. — Да, Глеб, все хочу у тебя спросить…
— Тс-с, — поднесла палец к губам Тамара, и Скворцов не сразу понял, почему она так оборвала мужа. — Гоша-то, смотрите, заснул. Надо его перенести в ту комнату.
Я перенесу, — поспешил вызваться Глеб. Осторожно поднял мальчика вместе с котом, лежавшим в его объятиях, помедлил в ожидании, что Мишель закончит вопрос — не дождался…
В маленькой комнате с полузакрытыми шторами было сумрачно. Глеб задержался возле мальчика, с неясной надеждой всматриваясь в его тихое лицо. Предметы прорастали из темных углов, распускались, покачивались на великолепных изогнутых стеблях. Комната начала заполняться смутными детскими сновидениями, но язык их был, увы, недоступен Глебу. Голоса через стену доносились приглушенно: Мишель, посмеиваясь, рассказывал, как, оказывается, и Фомичев Иван Ильич одним махом опрокинул все дурные наветы, опубликовав в журнале опус, из которого стало очевидно, что ничего не только изысканно-остроумного, но даже вообще мало-мальски приличного он сочинить был от природы неспособен: неувязка с анекдотами объяснялась скорей всего тем, что он их просто перевирал по пути в инстанции, ненароком отшлифовывая до изысканного абсурда. Правда, вопиющий облик этого опуса наводил некоторых искателей чересчур глубокого смысла на подозрение, не нарочитая ли тут выходка — вроде нового анекдота. И хотя такая уж изощренность большинству показалась невероятной, осадок двусмысленности исчез не сразу и не вполне…