Этот прекрасный сон - Страница 2

– Ты никогда не узнаешь, какая я.

И ее тихая, как шепот, машина тронулась с места.

Джейкобс переезжала перекресток; я подался вперед и увидел то, что она должна была увидеть через полсекунды. Эти полсекунды могли стать роковыми. Загорелся красный, и девушка вцепилась в руль, беспомощно глядя на фуру, которая двигалась слева прямо на нее со скоростью сорок миль в час. Раздался скрежет сминаемого железа, на лице Джейкобс отразился ужас.

Я тоже схватился за руль, да так крепко, что кости пальцев чуть не потрескались. Стекло «приуса» разлетелось вдребезги, искореженные обломки машины отбросило в мою сторону. Фура протестующе заскрипела тормозами, а из моей груди вырвалось: «Джейкобс!» – но было поздно.

До того дня я много раз спасал людей, однако это происходило уже после самой трагедии. Если ты не видел, как несчастье случилось, тебе легче абстрагироваться от боли, которую испытывают пострадавшие.

Кое-как я сдал назад, чтобы уберечься от летящих обломков; последние слова Джейкобс опять и опять крутились у меня в мозгу. Я закрыл глаза, готовясь принять неизбежное. Моя машина дернулась, и я ударился о подголовник. Наконец грузовик встал. Мир замер. Наступившая тишина била по ушам еще сильнее, чем шум столкновения.

Открыть дверцу удалось не сразу. После нескольких неудачных попыток я пробил себе путь плечом и бросился к покалеченному «приусу». Под ногами заскрипели осколки стекла. Я должен был спасти ее. Спасти нас обоих.

Я сидел в холле недалеко от палаты Джейкобс, грызя ноготь большого пальца и стуча пяткой по полу. Медсестры, врачи и посетители проходили мимо, не обращая на меня внимания. Они не думали о том, что мир в моих глазах перевернулся. Все изменилось.

– Джош!

Надо мной нарисовалось лицо Куинна. Он сел на соседний стул и похлопал меня по плечу:

– Ты в порядке?

Я ничего не ответил, уставившись себе под ноги.

– Все будет нормально. Держись, старик.

Каждому человеку приходится испытать боль утраты. Такова жизнь, и потому мы учимся ценить моменты счастья, пока его у нас не забрали. Однако я никогда не думал, что счастье можно потерять прежде, чем оно станет твоим. Мне и в голову такое не приходило. Видеть, как ускользает то, к чему я едва успел прикоснуться, было невыносимо тяжело. Но вместе с тем у меня появилась надежда стать достойным этой девушки и исправить свои ошибки, если мы получим второй шанс.

Еще не успев открыть глаза, я почувствовала боль во всех мышцах. Снов я не видела, аварию вспомнить не могла. Боль была моим единственным воспоминанием. Но вот в глазах прояснилось, я увидела комнату, в которой лежала, и боль прошла.

Ужасные сиренево-коричневые обои отставали в углах. Искусственные растения и репродукции акварелей, видимо, должны были создавать впечатление, будто я в гостиной восьмидесятых годов, но по запаху сразу становилось ясно, что это такое на самом деле.

Вошла медсестра Майклз в голубом медицинском халате в цветочек и со стетоскопом на шее. Вокруг глаз у нее были темные круги – такие же я видела у себя, если смотрелась в зеркало в разгар смены. Вообще-то, Майклз работала в интенсивной терапии, но иногда дежурила у нас, в отделении экстренной помощи. Толку от нее бывало немного, поэтому мысль, что теперь я на ее попечении, несколько меня тревожила. Она ввела мне лекарство через крошечный, установленный в вене катетер и принялась возиться с закрепляющим иглу пластырем. Я нахмурилась и подняла глаза на ее кудрявую рыжую шевелюру, а потом стала изучать окружение. Да. Сомневаться не приходилось: я в послеоперационном отделении. Сюда стабильных пациентов переводили из интенсивной терапии. Здесь вечно не хватало персонала, а у Майклз, очевидно, как всегда, оставались неотработанные часы.

– Неплохо выглядишь, Джейкобс. – Она снова дернула пластырь. – Давай держись. Мы все за тебя волнуемся.

– Боже мой, Майклз, не суетись.

Мой голос был похож на шорох наждачной бумаги. Горло горело.

– Ой! – вздрогнула она и поправила на переносице очки в черной оправе.

Ее тон показался мне не столько обрадованным, сколько удивленным.

– Если ты здесь, кто же дежурит за меня? – спросила я.

– Я просто… – Она опять потянулась за пластырем.

– Да хватит уже, черт возьми! – рявкнула я, отстранившись, и сразу почувствовала себя виноватой: действительно, медсестры – невыносимые пациентки.

По кафельному полу застучали каблуки итальянских кожаных туфель доктора Розенберга. Войдя, он участливо хмыкнул, и в груди у меня что-то встрепенулось. Его глаза, голубые, как океан, заблестели, хотя он видел меня в мешковатой больничной пижаме. Лицо мое наверняка было похоже на раздавленный помидор, но я все равно принялась поправлять волосы, как будто приличная прическа могла отвлечь доктора от всего остального.

Я не позволяла себе вздыхать, слишком долго смотреть на его красивые густые брови и мужественный подбородок или рычать на Майклз, когда она все это делала. В конце концов, Розенберг не мой мужчина. Он принадлежал миссис Розенберг и их дочери-подростку, но мне, в отличие от Майклз, не приходилось воображать, будто он ко мне неравнодушен. Он был неравнодушен ко мне на самом деле. Сейчас он стоял надо мной и его глаза блуждали по моей пижаме: мне даже стало неловко оттого, что она почти просвечивает. Доктор казался огорченным, хотя в отделении экстренной помощи, тремя этажами ниже, видел раны и пострашнее.

Когда он дотронулся до моей ладони, я едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Его теплые пальцы скользнули выше, к запястью, и он молча замер, считая пульс:

– Неплохо. Относительно. Пожалуй, можно… – Тут доктора Розенберга вызвали по громкой связи. Он кивнул Майклз: – Позаботьтесь о ней.

– А как же! – пропела она.

От ее игривого тона у меня внутри все закипело. Розенберг был красив, умен и обаятелен, поэтому даже то, что он женат, не сразу помогло мне подавить приступ иррациональной ревности. Хотя я знала: Майклз заигрывает со всеми, у кого есть яйца и докторская степень.

Когда Розенберг вышел, я приподнялась и села на постели:

– Какой сегодня день?

– Пятница, слава богу, – вздохнула Майклз и посмотрела на мой монитор.

– Разузнай, пожалуйста, нельзя ли ускорить мою выписку. На сегодняшнюю смену я уже опоздала, но завтра должна выйти. Я замещаю Деб.

Деб Хамата училась вместе со мной, и нас приняли на работу в один день. В отделении экстренной помощи больницы Святой Анны мы через многое прошли вместе. Она была единственной из медсестер, к кому я обращалась по имени и кому позволяла называть меня Эйвери.

Майклз наклонилась и ласково убрала прядь волос с моего лица. Я отпрянула.

– Ни о чем не беспокойся. Я подменю тебя, сестричка.

Когда она вышла, я скрестила руки на груди и выдохнула. Майклз обыкновенно вела себя как ленивая избалованная неумеха. Она была немногим моложе меня, но родители до сих пор оплачивали ее счета, поэтому ей казалось, что хорошо работать не обязательно. Если в соседнем городе давал концерт Бруно Марс, она отпрашивалась под предлогом плохого самочувствия. Я столько раз обжигалась, что знала, как опасно испытывать к кому-то симпатию. Сейчас Майклз сочувствовала мне и терпела мою раздражительность. Относиться к ней с неприязнью стало трудно, но нет ничего невозможного.

Я потрогала зубы: слава богу, все на месте. Ощупала лицо: все не так плохо, как мне казалось. Пошевелила пальцами ног. Да, пора выбираться отсюда.

Вскоре Майклз дала мне зеленый свет. Взяв то немногое, что осталось от вещей, которые были со мной в момент аварии, я вышла из здания больницы, пропахшего лекарствами и хлоркой, чтобы сесть в такси, пропахшее потом и плесенью. Когда я поправляла на себе халат, надетый поверх пижамы, водитель с сомнением на меня посмотрел:

– Вам точно уже можно ехать домой?

– Так плохо выгляжу? – спросила я, воюя с ремнем безопасности и стараясь не замечать, с каким любопытством шофер поглядывает на меня в зеркало заднего вида.