Это Фоме и мне - Страница 1

Всё было готово для поездки в Пномпень, когда Фому вдруг схватили и положили в больницу. По всем признакам его болезнь называлась гепатит «В», была она очень заразная, и вот Фома оказался замурованным в боксе без права свиданий. Мало того. Огромный больничный комплекс имени Красного Креста находился далеко за пределами города, а здание инфекционного отделения, куда поместили Фому, вообще на самом отшибе.

На улице, теперь уже некстати, было лето, окна бокса выходили на север и здание морга (хотя соответствующей надписи на морге не было, поэтому соседний с ним скверик, весь в лавках и тонких деревьях, до поздней ночи был наполнен детьми и собаководами). Асфальт, асфальт, до самой решётки, отгораживающей больничный комплекс от сквера, куски домов на горизонте – вот и всё, за исключением медперсонала, что мог видеть теперь Фома.

Приезжали родители, размазывались по стеклу (бокс Фомы был на первом этаже), передавали мощные лекарства и полезные фрукты через медсестёр, внушали Фоме лежать и делать всё, что назначит врач.

Но время умерло, погибли планы, и Вика сдала билеты. Им с Фомой, по большому счёту, и делать-то в Пномпене было нечего, но уж если ехать за границу – так только туда, в маленький весёлый Пномпень, который в первую больничную ночь приснился Фоме большим и грустным.

Эту первую ночь Фому ели комары. Они возникали ниоткуда, портили воздух своим вампирским гудением и норовили попасть в вену. Или же это лишь казалось Фоме, в венах которого за день успели вдоволь наковыряться.

Утро наступило в 7.00. Дверь открылась, в палату Фомы вошла незнакомая медсестра и стала требовать крови и показательных отходов жизнедеятельности. Зазвенели на тумбочке банки и склянки, Фома вздрогнул, ощущая во рту фантомный вкус плохой водки, поднялся и нашарил на полу тапки. Он решил честно делать своё дело, потому что планировал как можно скорее выйти из больницы. Достойно. С максимально возможными хорошими результатами. И пусть анализы поначалу не слушались и плохо укладывались по банкам. Впереди была свобода.

Кровь брала вчерашняя медсестра, её звали Галина Петровна.

– Работаем кулачком, – говорила она не по-утреннему весело, и крылья носа её, как видел Фома, подрагивали, будто нос готовился взлететь. Галине Петровне нравились руки в мышцах.

К обеду диагноз подтвердился, и Фому начали лечить. В паре с Галиной Петровной в боксе появилась лечащий врач – «врач-инфекционист Анита Владимировна Таптапова». Так было написано на подпрыгивающей бирке, вцепившейся железным крокодильчиком в карман её халата. Фома посмотрел на тридцать с небольшим лет Аниты Таптаповой, отложил в сторону мало покусанное зелёное яблоко и по команде врача разделся.

– Здесь больно? А здесь что чувствуете? – спрашивала Анита Таптапова, не переставая месить пальцами под рёбрами у Фомы. – Не дышать. Дышать.

Галина Петровна улыбалась и ничего не говорила, а после того, как Анита Владимировна порекомендовала Фоме всё, что сочла нужным, и ушла, протирая очки, она удалилась тоже, но затем вернулась и секретно добавила:

– Птичка, ты это, не капризничай. Будешь вызывать нарекания – лечение медленнее пойдёт. А главное, чтобы все лекарства приносили пользу – постоянно находись в горизонтальном положении. То есть лежи, лежи и лежи.

Когда она отказалась от дружески протянутой груши и закрыла за собой дверь бокса, Фома вытянулся на кровати, как советовали, и задумался.

За окном ветер гнал пыль по асфальту, на потолке сидели наливные комары, а в Пномпене ели жареное мясо, поливая его вонюченьким кетчупом и запивая саговой водкой. С минуты на минуту должны были внести больничный обед, сурово диетический. Фома покрылся по€том при этой мысли, вскочил на соседнюю кровать и решил немедленно поймать и съесть мясистого комара с потолка. Дверь внезапно открылась, вошла сестра-хозяйка Лидия Кузьминична с коричневой тряпкой в руке и заголосила:

– Да ты что, такой здоровый, по чужим кроватям скачешь! Как тебе не стыдно! А ну слезай, слезай…

Фоме не было стыдно, он махнул рукой по примятым «чужим» простынкам и безмолвно уселся на «свою» подушку.

– И на подушке не сиди. Она больничная. Много вас тут таких.

В трёхместном боксе Фома лежал один. Кроме него, желающих поболеть во время лета не нашлось. С тёткой было что-то нехорошее.

– На халат. Ходи в нём на процедуры. Испортишь – будешь платить.

«Наверно, она хочет пива», – решил Фома, потому что, глядя на Лидию Кузьминичну, по форме напоминавшую бочку, тоже захотел пива, но только где-нибудь в уединении.

Сестра-хозяйка бросила коричневую блёклость под названием «халат» на спинку кровати и удалилась. Явно Фома ей очень не понравился. А Фоме больше не понравился халат, который, за исключением больничных тапочек, трусов и майки с печатью на пузе, был теперь единственной его одеждой. Прошипело радио, призывающее Фому приготовиться пить таблетки, Фома послушно начал шарить по тумбочке, Галина Петровна и то ли уборщица, то ли консультант по всем вопросам, кажется, Палёнова, торжественно внесли обед из трёх блюд.

– Руки мыть, – улыбнулась Галина Петровна.

По возвращении Фомы из туалета все тарелки установлены на тумбочке. Галина Петровна уже направляется к выходу, а Палёнова, безошибочно выбрав самое тошнотворное блюдо (тёртую варёную свёклу и что-то мутное рядом, всё в одной тарелке), потыкала в него пальцем и со знанием дела заявила:

– Съешь всё. Это очень полезно.

Фома решил, что он это сделает, и не стал вступать в дебаты. Благодетели ушли.

Фома улёгся на свою кровать. Свою, потому что в любом месте он сразу оказывался как дома. Только вот в своём собственном доме он быть теперь никак не мог. Там жила только Вика, одна маленькая Вика. Может быть, сейчас она плакала, и ей было страшно. Фома плюнул в муху на стене, промахнулся и повернулся к тарелкам на тумбочке.

Время после обеда и укола потянулось медленно. Можно было спать, но Фома медлил, не желая, чтобы на него набросились мухи и кошмары. Словно вымерло всё в корпусе. Ни звука не долетало до камеры Фомы. Двери бокса вроде и не запирались на ключ, но пробраться к выходу из корпуса, минуя пост и затаившихся где-то на втором этаже медсестёр и прочую медприслугу, не было никакой возможности. Фома был заразен, болен и вял, как считали врач Анита Таптапова и главный врач, поэтому всё играло против него. Фома лежал один, перед ним были лишь благополучный исход болезни и вечность.

За что, почему это случилось с ним? Как можно быть адекватным всему этому и что противопоставить?

Фома поднялся и почувствовал, что внутри его будто поганой метлой взболтались все грехи мира. Он наклонился над ванной и полил голову водой из душа. Горячей не было, и сейчас это было даже хорошо. Показалось, что от холодной воды стало полегче. С самого начала Фома решил не обращать на болезнь внимания и не принимать её происки всерьёз. Хорошо, что нигде не было зеркала, и Фома больше не мог видеть своих лимонно-жёлтых склер. Они пугали Вику, да испугали бы и любого чиновника на пути в Пномпень.

От политой водой головы подушка запахла мочёной курицей. Фома перевернул её, ударил кулаком в вялую серединку и закрыл глаза. Солнца в окне не было и быть не могло, словно всё там было не улицей, а декорациями улицы, понаставленными там и сям и брошенными. То ли укол, то ли болезнь закрывали глаза Фомы. И вскоре он уснул, и ему снилась тоска.

– …Больной, больной, тихий час давно закончен, подъём! – голос был не противный, да ещё и барабанили в стекло.

На тумбочке стыл полдник с запеканкой, в боксе никого не было – а это Вика прыгала на улице и заглядывала в окно.

– Вика. Здравствуй. Ты как? – подскочивший к стеклу Фома хотел выглядеть отдохнувшим и не очень жалко улыбаться.

– Фома, к тебе и не пробраться. Ну и загнали же тебя, я еле нашла. Покажи глазки. Ты хорошо спал?