Это было в Ленинграде. У нас уже утро - Страница 174

«Ныркова!» — почему-то решил Доронин и, схватив женщину за руку, спросил:

— Вы Ныркова?

— Нет, не Ныркова, Антоновы наша фамилия… — Женщина сказала это чуть упавшим голосом, точно ей было неудобно разочаровывать Доронина.

— А-а, Антонова, Анна Степановна! — воскликнул он, мгновенно вспомнив имя, записанное на бумажке. — Наконец-то! Муж вас совсем заждался!

В его голосе звучала такая неподдельная радость, что люди вокруг довольно рассмеялись, а сама Антонова покраснела.

— Ну как он, Федор-то? — уже более уверенно спросила она.

— В порядке, в полном порядке, Анна Степановна! — весело ответил Доронин.

А его уже тормошили, закидывали вопросами. Женщины спрашивали о мужьях, мужчины — о том, далеко ли до комбината… Прошло немало времени, прежде чем Доронин вспомнил, что он так и не нашёл ещё Нырковой.

— Послушайте, друзья, — крикнул он, — а нет ли среди вас Нырковой Марии Тимофеевны?

Ему никто не ответил.

«Не приехала!» — подумал Доронин, и ему сразу стало не по себе.

— Погоди! А Марья-то не Ныркова по фамилии? — крикнул из толпы чей-то женский голос.

В эту минуту послышался какой-то грохот. Дверь одной из кают распахнулась, и оттуда вывалился огромный жёлтый самовар.

Следом за ним на пороге показалась женщина. Молодая, полная, в распахнутом пальто, со сбившимися на большом, очень гладком лбу светлыми волосами, она сокрушённо всплеснула руками и, ни к кому в отдельности не обращаясь, сказала:

— Ну что мне с ним, проклятым, делать? Ни в один узел не лезет!

Она подхватила самовар. Доронин тотчас оказался возле неё.

— Ныркова? Мария Тимофеевна? — воскликнул он.

— Я, — удивлённо и недоверчиво ответила женщина.

— Ну, теперь всё в порядке, — хватая её за руку, проговорил Доронин. — Теперь все в полном порядке.

Вечером в комнате Ныркова был устроен пир. Доронин предлагал отложить торжество до окончания путины, но женщины уговорили его, пообещав, что всё пройдёт «накоротке», за какой-нибудь час, а вина — «ну почти совсем не будет».

Стены маленькой комнатки Ныркова словно раздвинулись. Не один десяток рыбаков, мокрых, даже не успевших переодеться — через час снова в море, — каким-то чудом разместился за длинным, выходившим в коридор столом.

А на столе… Что делалось на этом покрытом вышитыми украинскими скатертями столе! Господствовали на нём огромные, вкусно дымящиеся пироги, которые умеют печь только в русских сёлах. А на конце стола громоздился огромный до блеска начищенный жёлтый самовар. Нырковы со счастливыми лицами сидели у самовара. Доронин пристроился на другом конце стола, рядом с Вологдиной, пришедшей прямо с пирса в своём обычном синем комбинезоне.

Когда вино было разлито, Нырков возбуждённым, хмельным голосом крикнул через стол Доронину:

— Ну, товарищ директор, твоё первое слово!

Доронин встал. Глаза его мгновенно затуманились, он почувствовал, как комок встал у него поперёк горла. Ему захотелось широко раскрыть руки и обнять всех людей, сидевших за этим столом.

— Дорогие друзья! — начал он. — Первое слово должны сегодня сказать наши новые товарищи, новые члены нашей советской сахалинской семьи. Пусть скажут женщины, те, что за несколько часов сумели создать в этом доме родной русский уют… Пусть скажет Мария Тимофеевна Ныркова…

Все взгляды обратились к Нырковой. Она медленно встала. Её светлые волосы были гладко зачёсаны назад, цветной платок покрывал полные плечи. Губы её чуть вздрагивали.

— Товарищи… — негромко сказала она. — Не мне речи вам говорить… не мне. Вот мы ехали к вам, далеко-далеко… Через всю Россию… Через море какое!.. И думали: что найдём, что увидим?… А увидели такое, чего и не ждали… Какие дома построили! Сколько рыбы берете! Как встретили нас! Спасибо вам, товарищи!

Она низко поклонилась присутствующим и села.

Минуту длилась тишина, а потом раздались дружные аплодисменты. Люди встали, задвигали стульями. Зазвенела посуда. Все потянулись чокаться с Марией Тимофеевной.

— Мужу, мужу слово! — закричали рыбаки.

— Друзья! — звонким, далеко слышным голосом сказал Нырков, вставая. — Друзья дорогие и ты, жена моя, Марья Тимофеевна, и вы, жены товарищей моих!.. Спасибо, что приехали к нам! Спасибо вам от всех нас и от земли сахалинской. Выпьем же первый глоток за счастье этой земли.

Снова раздались громкие аплодисменты. Все поднялись со своих мест.

Когда аплодисменты стихли и люди уселись, Доронин незаметно кивнул Вологдиной и вышел на крыльцо.

Светила луна. Лунная дорожка — совсем как на юге — уходила далеко в море. В ковше покачивались десятки судов. Их сигнальные огни, перемешиваясь с лунным светом, отражались на мокром камне пирса.

На берегу тянулись к небу элеваторные вышки. Точно змеи, извивались толстые шланги рыбонасосов. Тускло поблёскивали обручи на бочках, сложенных бесконечными рядами.

Дверь открылась, и на пороге появилась Вологдина. За её спиной слышался звон посуды и громкий смех.

— Вы что, Андрей Семёнович? — спросила Вологдина. — Почему ушли?

Доронин молчал. Он смотрел на Вологдину и не мог произнести ни слова. Грудь ему стеснило какое-то странное чувство, граничащее с болью. Он с трудом дышал.

— Для чего меня позвали? — снова спросила Вологдина.

— Видите ли, Нина Васильевна, — с усилием заговорил Доронин, удивлённо прислушиваясь к тому, как незнакомо и глухо звучит его голос, — наш праздник затягивается… Людям пора идти в море…

— Ну и что же?

— Я думал, что вам удобнее намекнуть… Там ведь женщины командуют…

Доронин остановился и робко, почти с мольбой, посмотрел на Вологдину. Его волнение передалось и ей. Казалось, она поняла, что делается у него на душе.

— Хорошо, Андрей Семёнович, — сказала она изменившимся голосом, — сейчас я пойду и скажу Марье Тимофеевне…

— Подождите! — испуганно воскликнул Доронин, хотя Вологдина не тронулась с места. — Я сказал вам неправду… Дело совсем не в этом. То есть я позвал вас не за тем…

Он смутился и замолчал. Вологдина тоже молчала. Она стояла рядом с ним, и он слышал её неровное, прерывистое дыхание.

— Я позвал вас, — тихо, но решительно сказал Доронин, справившись наконец со своим смущением, — потому что мне хотелось немного побыть с вами… Вдвоём с вами… Совсем немного…

— Андрей Семёнович… — отозвалась Вологдина, и Доронину показалось, что он не столько слышит её слова, сколько ощущает их всем своим существом, — Андрей Семёнович… Это хорошо… что вы позвали меня…

Доронин взял её за руку.

— Правда? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Правда, — чуть слышно ответила Вологдина, и Доронин почувствовал лёгкое пожатие её руки.

— Нина Васильевна! — с жаром начал он, но в этот момент дверь распахнулась, на крыльцо легла широкая полоса света, и в ней показался Нырков.

Доронин отпустил руку Вологдиной.

— В море, товарищи, в море! — оживлённо заговорил Нырков. — Как говорится, делу — время!

Глаза его мало-помалу привыкли к темноте, и он увидел Вологдину, по-прежнему стоявшую рядом с Дорониным.

— Товарищ начальник лова, — с шутливым упрёком обратился он к ней, — что же вы не руководите вашими людьми?

Нырков посмотрел на Вологдину с добродушным лукавством.

— Мы только что об этом говорили, — суховато ответил Доронин.

— Об этом? — для чего-то переспросил Нырков.

— Об этом, — повторил Доронин и зашагал к конторе, улыбаясь в темноте счастливой улыбкой.

Вскоре после того как «Россия» отправилась на материк, к берегу подошёл и остановился на ближнем рейде японский грузовой пароход «Нагасаки». Он пришёл с Хоккайдо за очередной партией репатриированных.

С сопок, где находился пункт сбора репатриированных, стала спускаться к морю длинная цепочка людей. Большинство из них было одето в японские, защитного цвета куртки, из-под которых выглядывали узкие, трубочкой, брюки. Но кое-кто был уже в русских ватниках и даже полушубках.