Это было в Ленинграде. У нас уже утро - Страница 171
Вскоре сейнер уже направлялся к берегу, буксируя за собой полузатонувшее беспомощное судно. Море всё ещё бушевало. Слишком короткий трос вибрировал. Дрифтер раскачивался и спотыкался о гребни. Мотор на сейнере перегрелся, и его низкий гул заглушал шипение волн.
Наконец показался берег. Навстречу сейнеру шёл катер.
— Дойдёшь своим ходом? — спросили с катера в мегафон.
— Спрашиваешь! — задорно ответил Дмитрий.
Сейнер вошёл в ковш, и рыбаки увидели следы недавней битвы с ураганом: груды выброшенной на берег сельди, покосившиеся конструкции, сорванные крыши.
Когда Дмитрий сошёл на берег, к нему бросились десятки людей. Первым подбежал Доронин. Он крепко обнял Дмитрия:
— Вернулся?… Дорогой ты мой!.. И рыбу… рыбу… — быстро заговорил он хриплым голосом.
Дмитрий почувствовал, что еле стоит на ногах.
— Скажите, чтобы рыбу приняли, — чуть слышно сказал он.
Потом обернулся к сейнеру и увидел отца, стоявшего отдельно от всех в распахнутом оледенелом полушубке, из-под которого виднелось нижнее бельё.
Глава XX
Шторм кончился. Небо прояснилось. Показалось солнце. Снега на сопках окрасились в бледно-розовый цвет. С волн исчезли белые гребни. Поднялась над водой каменная линия волнореза.
На комбинате был объявлен послештормовой аврал. Не передохнув и часа, люди принялись устранять последствия шторма. Об отдыхе никто не думал. День путины кормил год.
Но то, что было разрушено всего за три часа, пришлось восстанавливать трое суток. Только к утру четвёртого дня сельдь обычным порядком хлынула в посольные чаны.
Трое суток люди работали не покладая рук, забыв об отдыхе и еде.
Только Алексей Весельчаков ни разу не вышел на берег и все трое суток отлёживался на койке.
Впервые за всю жизнь он почувствовал, что ему хочется умереть. Его томило одиночество. Люди, окружавшие его, либо относились к нему равнодушно, либо открыто презирали и ненавидели его. Даже подчинённые не любили своего шкипера.
Весельчаков многое знал. За долгие годы своей беспутной жизни он приноровился к разным морям и климатам. Одни знали только южные моря, другие — только северные, Весельчаков знал и северные, и южные, и восточные.
Именно на этом и основывались его разговоры о рыбацком счастье, которым якобы обладают лишь немногие.
Однажды Антонов, стремясь опередить Весельчакова, поторопился выйти на то место, где Весельчаков два дня подряд брал большие уловы.
Тогда Весельчаков, посмеиваясь, поплёлся в хвосте у Антонова и выметал сети значительно ближе к берегу. В результате Антонов возвратился с незначительным уловом, а Весельчаков привёз полный трюм. «Рыбацкое счастье!»-загадочно улыбаясь, твердил он. А дело было вовсе не в счастье, а в сильной моряне, переместившей струю воды, изменившей температурные и другие условия данного участка.
До поры до времени всё сходило ему с рук. Но чем дальше, тем чаще стал возвращаться с уловом Антонов. Этот каспийский рыбак быстро освоился с незнакомым ему морем и стал внимательно присматриваться к ветру, к течениям, тщательно исследовать дно… У него стали учиться и другие.
Потом появился Дмитрий…
Весельчаков понял, что рыбацкое уменье уже не является больше его монополией. Но он всё-таки пытался цепляться за это своё последнее прибежище.
Особенно тяжёлый удар нанёс Весельчакову его собственный сын.
Весельчаков старался внушить самому себе, что сын мстит ему. Но что-то убеждало его, что дело здесь совсем в другом, что сыну действительно стыдно за дурную славу, которую снискал его отец.
Теперь, когда Дмитрий спас его от верной гибели, Весельчаков вдруг почувствовал, что ему не хочется жить.
Сначала он по привычке приписал это чувство постигшей его неудаче: ведь ему пришлось выбросить в море богатый улов и потерять на этом крупную сумму.
Денег, само собой разумеется, было жалко, но всё-таки не это являлось главным; главное состояло в том, что после его чудесного спасения Весельчакову все осточертело: и море, не приносившее ему привычных радостей, и люди, откровенно ненавидевшие его, и даже собственный сын, который, вызволив отца из беды, не захотел подойти к нему на берегу…
Он уже успел состариться, а у него не было ни жены, ни сына, ни дома, ни тех надёжных крупных сбережений, о которых он мечтал всю свою жизнь.
Обо всём этом и размышлял Весельчаков, лёжа на своей койке под все ещё мокрым полушубком…
На третий день вечером, выпив натощак полбутылки японской водки, он вышел на берег, собрал команду и стал готовиться к выходу в море.
Стоя на стенке, он с непонятным ему самому равнодушием следил за тем, как рыбаки разбирали и укладывали сети.
Когда дрифтер вышел в море, было уже совсем темно. Весельчаков сонно смотрел на оживлённый пирс, на огни консервного завода, на сигнальные фонарики, висевшие во мраке над тёмными силуэтами судов, на торопливо плывущие к берегу, глубоко сидящие в воде сейнеры. Весь мир, окружавший его, казался ему чужим и даже враждебным…
Ему хотелось поскорее оказаться в пустынном море, где не видно ни пирса, ни людей, ни судов.
Как только берег исчез из виду, сонное оцепенение, сковывавшее Весельчакова, прошло. Здесь, в море, никто не бросал на него презрительных, ненавидящих взглядов. Здесь ему некого было бояться. Весельчаков снова стал прежним Весельчаковым: хитрым, решительным, злобным. Теперь он думал только о том, чтобы взять как можно больше сельди.
Дрифтер шёл полным ходом, рассекая набегающую мелкую волну. Звёзд не было. Весельчаков посмотрел на часы. При тусклом свете маленькой электрической лампочки стрелки были едва видны. Прошло уже два часа с тех пор, как дрифтер вышел в море. А сельди не было.
Прошёл ещё час, а сельди всё не было. Дрифтер находился уже в тридцати милях от берега. Весельчаков стал нервничать. Он повернул штурвал и пошёл на север, параллельно острову.
Сельдь не показалась и ещё через час. Весельчаков потерял самообладание. Он вдруг подумал, что рыбацкое счастье навсегда изменило ему, и его обуял суеверный ужас. Рывком отворив дверь рубки, он приказал вымётывать сеть вслепую.
Моторист сбавил ход. Рыбаки стали вымётывать сеть. Потом моторист выключил двигатель, и дрифтер мягко закачался на волнах. Его тихо понесло течением. На палубе остался только вахтенный, который должен был следить за тем, чтобы в случае перемены течения дрифтер не нанесло на сеть.
Команда собралась в кубрике. Когда Весельчаков вошёл, рыбаки молча подвинулись, давая ему место на нарах.
— Косяков-то не видать, — ни к кому не обращаясь, негромко сказал один из рыбаков. Его фамилия была Пыжов. Он всего несколько раз ходил в море с Весельчаковым. — Наобум лазаря вымётывали.
Рыбаки удивлённо посмотрели на него. В команде Весельчакова люди привыкли все делать молча. Они, казалось, тяготились друг другом и оставались вместе лишь в силу необходимости.
Пыжову никто не ответил. Всё было и так ясно. Косяки, наверное, разметал шторм. Раз столько времени их не нашли, — значит, надо было вымётывать сети вслепую. Не до утра же валандаться…
Но Весельчаков почувствовал, что в вопросе Пыжова скрывался обидный намёк. Уж не хотел ли этот пустой рыбачишка, которого он, Весельчаков, можно сказать, из жалости взял в свою команду, намекнуть на то, что шкипер не сумел найти сельдь или, чего доброго, проглядел её?
— Тебя бы на леере в воду спустить, — мрачно сказал Весельчаков, — может, нашёл бы селёдку.
— У нас людей в воду не спускают, — неожиданно огрызнулся Пыжов.
Его никто не поддержал, все по-прежнему молчали, но Весельчакову показалось, что в этом молчании кроется глухая, с трудом сдерживаемая враждебность.
Нахмурив брови, он с вызовом посмотрел на Пыжова. Но тот отвернулся и стал укладываться на нарах.
— Не любишь? — визгливо закричал Весельчаков. — В воду не любишь? Сознательный стал?
Пыжов ничего не ответил и только посмотрел на Весельчакова. В его взгляде было столько молчаливой ненависти, что Весельчаков невольно отшатнулся.