Эти разные, разные лица (30 историй жизни известных и неизвестных актеров) - Страница 33

Она клоунесса, и всем своим видом соответствует этому редкому, уникальному типу актерской индивидуальности — невысокая, кругленькая, с маленькими веселыми глазками, нос картошкой. Кира Крейлис-Петрова и в жизни весьма озорная женщина, несмотря на то, что работает в Императорском академическом Александринском театре. Конечно, это не совсем ее театр. Здесь особо не раздурачишься. Но Крейлис-Петрова понимает, что быть острохарактерной актрисой сложно, а порой и трагично. Востребованность на соответствующие роли в театре и кино крайне мала. Поэтому Кира Александровна не устает фантазировать на творческих вечерах и актерских посиделках, в видеоклипах и телепередачах.

В год двухсотлетия Пушкина она сыграла в антрепризном спектакле «О вы, которые любили» Надежду Дурову, знаменитую «кавалериста-девицу». В отличие от остальных четырех участниц действия, она не находилась все время на сцене, а появлялась там набегами. Но как же это было смешно! Как реагировал на нее зал, и аплодисменты порой возникали только при одном ее появлении, авансом, — от актрисы ждали очередного «гэга».

В кино Крейлис-Петрова сыграла Улиту в «Лесе», маму в ленте «Влюблен по собственному желанию», уморительную тещу в комедии «Окно в Париж», регулярно появлялась в компании таких же хулиганов-клоунов в телепередаче Юрия Мамина «Хамелеон». Потенциал у актрисы настолько огромен, что ей нестерпимо тесно в тех маленьких рамках, в которых она находится волею судьбы. Для нее, конечно, надо писать, ставить. Она может многое.

— Кира Александровна, давайте начнем беседу с вашей фамилии. Согласитесь, эту тему трудно обойти.

— Фамилия моя, действительно, странная, но это не от меня зависит. Сначала я была просто Петровой, а Крейлис — это фамилия моего мужа Якова Яковлевича. Он латыш. В переводе его фамилия звучит как Левшин. У нас из-за нее была масса неприятностей. Во-первых, меня всегда переспрашивают: «Как-как? Крейсер? Прелесть?» Я уже порой отмахиваюсь: «Пишите как хотите!» Помню, на Сахалине, когда мы поженились, начальник милиции — такой дурак был страшный — спрашивает: «А чего это у вас двойная фамилия? У нас только уголовники с двойной фамилией бывают!» Я удивилась: «Как же, — говорю, — у нас артистка в театре есть Корчагина-Александровская. Она явно не уголовник...»

— А что вы, простите, делали на Сахалине?

— На Сахалин я попала, можно сказать, по несчастью. Я окончила школу-студию МХАТ в Москве, но в столице не осталась, хотя Попов предлагал мне прийти к нему в Театр Советской армии. Но я, честно говоря, не любила Москву и рвалась только в Питер. Но тут я оказалась без работы. Показывалась во многие театры и, кстати, в Александринку. Все здесь были в восторге, кричали: «Все в порядке, берем!» Толубеев ходил со мной за руку. Но все так тянулось и тянулось, меня все не оформляли и не оформляли, говорили: «Жди места» — и я ждала. Сидела на маминой шее. И однажды по какой-то случайности я решилась поехать на Сахалин. И поехала. Заодно поехал и мой будущий муж. Он закончил Ленинградский театральный институт, учился на одном курсе с Алисой Фрейндлих. Нас познакомили перед поездкой. В дороге мы подружились, влюбились друг в друга, поженились и уже на Сахалине сыграли свадьбу в домике, где жил когда-то Чехов.

— Потрясающе! Наверное, остров никогда не видел такой веселой свадьбы?

— Да уж. Накупили водки, набрали сахалинской селедки и собрали всю труппу. Это было 21 октября 1951 года. Муж нигде не смог тогда найти цветов. Представляете: сейчас в любое время года в любом городе можно купить букет, а тогда это оказалось невозможным. Так вот, пошли мы в ЗАГС, и по дороге я вдруг задумалась, даже остановилась: «Что же мы с тобой делаем? Это же на всю жизнь!» Он даже обиделся.

Потом было застолье. Тост за тостом: за Ленинград, за театр, за счастье молодых... И Яков Яковлевич напился. Первый и последний раз в жизни! Он так боялся, что всем не хватит закуски, что сам ничего не ел.

— Получается, что между вами возникла любовь с первого взгляда?

— Так оно и есть. Мы же были знакомы всего-то полмесяца. Сначала наша труппа ездила по материку, и мы уже во всех гостиницах заявляли, что являемся мужем и женой. Нас селили вместе, и спали мы «валетиком», потому что воспитаны были одинаково правильно. А на Сахалине твердо решили пожениться. Он даже написал моей маме: «Прошу руки Вашей дочери...» В ответ получили кипу телеграмм — все наши родственники и друзья в Ленинграде обалдели. Время показало, что семью можно создать и так.

Мой муж был сыном очень богатого человека, у которого имелись свои фабрики, заводы, дома, в парке при имении гуляли газели, прислуживали гувернантки. Советская власть все это отобрала. Маму и двоих сыновей бросили в теплушку и отправили в Сибирь. Якову тогда лет десять было. Жизнь ему спасла мать, если здесь уместно такое выражение. Она по дороге заболела дизентерией, и ее вместе с детьми оставили в городке Игарке, а остальных погнали дальше, где они все и сгинули. Мама умирала в больнице, а дети работали: Якову пришлось побыть и дворником, и ассенизатором, и гримером в театре. Перед смертью мама сообщила детям, что в Риге в их старом шкафу есть потайной ящичек, где спрятаны золотые монеты. Когда братьев реабилитировали и они вернулись на родину, то нашли эти монеты. Благодаря им какое-то время они смогли продержаться. Яков получил образование, работал директором школы, участвовал в самодеятельности, потом закончил театральный институт. Ему помешали реализоваться в актерской профессии две вещи. Во-первых, акцент. А во-вторых, внешне он подходил для амплуа героя: фигуру, рост и лицо героя он сохранил до сих пор. Но внутренне он был характерным актером. Вот это несоответствие ему вредило. В результате он ушел на телевидение, где всю жизнь проработал режиссером.

— А ваш выбор театрального училища был не случаен?

— Ох, не знаю. По-моему, все в моей жизни было случайным. Я училась в музыкальном училище по классу скрипки у знаменитого педагога Ландау Магды Владимировны, она была ученицей профессора Ауэра. Я, между прочим, подавала большие надежды. Моя педагог говорила: «У тебя превосходный звук, занимайся, больше работай!» А я, конечно, была безумно ленивой, ничего не делала. Уж она меня и смычком била, и нотами лупила, но ничего не могла со мной поделать. Я постоянно придумывала всякие уважительные причины, почему не занималась. Короче говоря, так это все и тянулась бы дальше. Но однажды я шла по Невскому и увидела объявление о наборе в Московскую школу-студию МХАТа. Я заинтересовалась. Пришла. На предварительном прослушивании меня попросили что-нибудь почитать. Я прочла монолог Липочки. Мне говорят: «Знаешь что, меняй репертуар. Никакой Липочки тебе не надо, возьми Чехова». Я пришла домой и выучила рассказ Чехова «Последняя могиканша».

— То есть вы решили, что карьера актрисы вам больше подходит, чем бесконечные гаммы?

— Знаете, если копать глубже, то актрисой я себя чувствовала уже лет с четырех-пяти. Я постоянно всех смешила, и даже помню, во время блокады — я в классе третьем была — сидели мы в подвале школы, была страшная бомбежка, все рушилось, гремело, бомбы выли, и вдруг совсем маленькие детишки стали от страха плакать. Не знаю, как я сообразила, но я взяла и намазала сажей под носом нечто вроде маленьких усиков, причесалась под Гитлера и стала его изображать. Даже частушку спела: «Бомбы сыплят, как горох, чтобы Гитлер скоро сдох...» — что-то такое. Как клоун. И все стали хохотать и забыли про эти взрывы, из-за которых школа могла рухнуть прямо на нас.

— Вы легко поступили?

— О, это целая история. Мне было очень страшно, потому что вокруг меня ходило безумное количество очаровательных девушек, в чудесных платьях, с волшебными прическами... Я, конечно, выглядела ужасно на их фоне, как гадкий утенок, в платье с заплаткой. Бедной была, и еще от этого чувствовала себя крайне неловко. Короче говоря, болталась-болталась, а потом увидела, что все начали подслушивать, как проходит экзамен, хотя председатель приемной комиссии Скрябин запретил это делать. И как так получилось, что я оказалась у самых дверей? Увлеклась. И вдруг поднимаю глаза — а передо мной стоит сам Скрябин. И больше никого вокруг. «Вы что здесь делаете?» — «Я подслушиваю...» Боже мой! Как он закричит: «Вон отсюда! Вон! Чтобы вас здесь не было! Нам не нужны такие!..» Я помню, такой был ужас, такое горе! Я вышла на улицу, пришла домой, мама, посмотрев на меня, решила, что я провалилась и только на утро решила все у меня выяснить. «Мама, так и так» — все ей рассказала. «Да ты что, так просто отказалась от всего? Немедленно возвращайся туда! Немедленно! Вот когда ты завалишься, тогда можешь плакать...»