Эти разные, разные лица (30 историй жизни известных и неизвестных актеров) - Страница 2

На сцену в сопровождении самого пластичного актера театра сатиры Юрия Васильева выходит ОНА, и каждый зритель, сидящий в зале в тот момент, верит, что перед ним — настоящая Звезда, настоящая Примадонна тех далеких лет. Сколько в ней женственности! Сколько кокетства! Сколько величия!

Пока на дворе — 1990 год. Валентину Токарскую уже почти никто не помнит, и еще почти никто не знает, как бы парадоксально это не звучало. Новый виток ее славы впереди.

За этой женщиной стоит история отечественного театра, история Москвы. В 30-е годы Токарская была популярнейшей актрисой столицы, ее считали самой красивой и чуть ли не самой богатой женщиной города. У нее был собственный автомобиль, толпы поклонников, она выступала с джазовыми оркестрами на различных сценах, по всей Москве были развешаны афиши кинокомедии «Марионетки» с портретом именно Токарской, несмотря на участие в фильме Кторова, Мартинсона, Климова, Радина, Жарова.

Мюзик-холл, Театр сатиры, война, фронтовая бригада, плен, следом — репрессия, возвращение домой лишь в 53-м. Снова — Театр сатиры. И вот она перед нами. Элегантная, грациозная, уставшая от жизни.

— Между прочим, скоро будет семьдесят два года, как я на сцене. Почему-то все это пропускают мимо ушей, не понимая, что это за цифра, — начинает наш первый разговор Токарская.

— Валентина Георгиевна, а с чего началась ваша творческая жизнь?

— Она началась с того, что меня мама родила и не стала кормить грудью. И мне наняли кормилицу, у которой было очень хорошее молоко, какого сейчас не делают. Поэтому я так долго живу.

— Это было уже начало творческой жизни?

— Именно творческой! — Смеется.

— Вы коренная москвичка?

— Нет. Родилась я в Одессе. Мой папа был актером, он возил нас из города в город. Училась я в Киеве в Фундуклеевской гимназии, основанной императрицей Марией Федоровной. Она к нам иногда приезжала, и я запомнила ее лицо, красивое, но «неживое» — оно было все покрыто специальной эмалью, из-за чего императрица даже улыбнуться не могла. А я на балах читала «Не образумлюсь, виноват...» в семилетнем возрасте. Нас выводили на встречу с ней в рекриационный зал, правда, не всех. Только тех, кто по блату. Я как раз была блатной, так как не хотела и не любила учиться и со мной занималась сестра нашей классной дамы. А классная дама сама отбирала учениц, которые пойдут приветствовать царицу, — каждой отводилось место, где кто будет стоять, делать реверанс, и я благодаря ее сестре всегда была среди избранных.

— А ваша мама работала?

— Нет, она никогда не работала, поэтому мне пришлось с тринадцати лет зарабатывать. Я в балетной школе училась, и впервые вышла на сцену в балетной массовочке в опере. Где-то сзади, как бы у воды, я выбегала, пробегала через сцену, но ужасно волновалась. Мне казалось, что весь зал смотрит только на меня. А потом я уже стала солисткой балета и танцевала в кино, чтобы заработать какие-то деньги. Была гражданская война, и надо было просто питаться. В Киеве мы меняли вещи, потому что их было много, а денег мы не хранили. Ездили в деревню, ведь в то время деревня была богатой и там брали все, вплоть до рояля. Мы сдавали вещи и взамен получали муку, сало, пшено. Сейчас меня спрашивают: «Вот вы долго живете, а приходилось ли вам переживать такое голодное время, как сейчас, в начале 90-х?» Я говорю: «Приходилось переживать чуть-чуть похуже». Потому что тогда был настоящий голод, когда сосало под ложечкой. Второй раз мне выпало такое же испытание во время войны, когда я попала в плен.

— Какими были сценические площадки тех лет, что они из себя представляли?

— Я привыкла видеть только своего папу, а он играл в театре миниатюр. Это были одноактные комедии, оперетта и сольные выступления — то есть балетная пара, куплетист какой-нибудь с гитарой или без, цыганские романсы. Вот такого сорта был театр, где выступал папа. Единственное, чем такие труппы отличались, так это репертуаром куплетистов. Одни пели за белых, другие — за красных. А так как власть каждый день в Киеве менялась — то белые прийдут, то красные, то зеленые, а то и поляки, — куплетистам постоянно приходилось прятаться. Был у нас такой довольно забавный артист Смирнов-Сокольский (однофамилец Н. Ф. Смирнова-Сокольского), который выступал в босяцком, рваном костюме и пел политические, антибольшевистские куплеты. Так его поймали и расстреляли в Мариинском парке.

Когда пришел Деникин, в Киеве был настоящий парад. Солдаты въехали на лошадях, их встречали дамы в белых платьях, в огромных шляпах, кидали цветы и обнимали лошадей. Пробыли белые в городе какое-то количество дней и все время пьянствовали. Вообще все, кто приходил, обязательно пьянствовали. И, конечно же, по всему городу шли погромы. Нам это страшно надоело, и когда в Киев пришли немцы, мы с мамой уехали в Ташкент.

— Там вы продолжали выходить на сцену?

— Да. Я довольно хорошо танцевала там в опере. Помню, была очень смешная оплата труда — появились сначала миллионы, потом миллиарды, и каждый день деньги менялись. У меня даже сохранилась афиша, на которой написано, что она стоит пять миллиардов. Если у тебя появлялись деньги, их тут же надо было потратить, потому что завтра все будет стоить дороже. И так было до 24-го года, пока не ввели червонец, который стал «конвертируемым рублем».

В Ташкенте я вышла замуж за оперного певца. Он был тенор, пел главные партии в «Пиковой даме», в «Паяцах». А я была солисткой балета. Мы поехали в Москву, на биржу труда. Она находилась где-то на Рождественке. Туда приезжали актеры разных жанров. Они собирались в коллектив и разъезжали по всей стране. Так и мы поехали на следующий сезон в Новониколаевск. Наша опера была чуть побольше подобных коллективов — все-таки с нами работали хор и оркестр.

А в 25-м я навсегда покончила с балетом. Муж позвал меня играть в оперетке — ну совсем маленькая труппка, действующие лица и рояль. А я всегда мечтала петь, ведь мой папа был опереточным актером. Голоса у меня никогда не было, зато танцевала я хорошо.

— Значит, правду о вас говорит со сцены Ширвиндт, что критик того времени писал: «Когда смотришь на танцующую Токарскую, кажется... что она хорошо поет»?

Смеется.

— Конечно, Ширвиндт несколько переиначил эту фразу, но доля правды в этом есть. И играла я не героинь, не певиц, а так называемых субреток. Там я и задержалась, пристрастилась к оперетте. А мой муж все никак не находил место. Потом куда-то уехал, что-то нашел и прислал письмо, чтобы я ехала к нему в оперу. Я ответила, что «ни за что не оставлю оперетту, не буду больше танцевать и, видимо, мы больше не встретимся». Так я ездила-ездила, а качество этих оперетт все повышалось и повышалось. Меня звали из одной труппы в другую, и в конце концов я «допрыгалась» до большой, солидной оперетты с хором, оркестром, жалованьем и известным режиссером Джусто.

Во время выступлений в Баку я вышла замуж вторично. У него была своя квартира, и мама в этой квартире «осела» — все-таки появилось уже что-то свое. Муж мой был каким-то хозяйственником, и его в конце концов арестовали за то, что он умел делать деньги.

Вновь — дороги... В Ленинграде меня «нашел» знаменитый кинорежиссер Протазанов — он искал героиню для своих «Марионеток» и приехал смотреть меня. Я со своим партнером по оперетте сыграла ему сцену, исполнила танец с веером и спела песенку из оперетты «Розмари» по-английски. Он записал песенку на пленку и уехал. А через некоторое время мне позвонили и пригласили на кинопробу. Когда я приехала в Москву и вошла в студию «Межрабпомфильм», то первое, что услышала, была моя песенка. Ее гнали по радио по всей студии.

— А говорили, что пели плохо. Получается, что в кино вас взяли из-за песни?

— Я думаю, что Протазанову понравилось то, что я спела именно английскую песенку. Он же ставил заграничный фильм. Это первое. А во-вторых, ему просто надоело смотреть актрис. Он же пересмотрел их такое количество, всех примадонн московских и немосковских, что я представляю, как он устал. И почему-то взял меня, хотя я была совсем неопытной в кино. Я ничего не понимала в съемках, а там ведь все надо учитывать, где камера, где свет: тебе отведут маленькое местечко, и дальше не заходи. Можно сказать, что в «Марионетках» я совсем неинтересно сыграла. Протазанов потом мне так и сказал: «Я с вами мало работал».