Эта сильная слабая женщина - Страница 93

Конечно же, я написал большой очерк о мастере участка Иване Маторенке! А начал с того, как много лет назад Боцман велел мне написать о пятикласснике Иване Маторенке и как очерк печатал в школьной стенгазете ее редактор — Владимир Торопыгин.

Ранним утром меня разбудил телефонный звонок, и я услышал знакомый, чуть растягивающий слова, голос:

— Женя? Сегодня твой очерк в «Ленинградской правде»… Неужели это тот самый Маторенок?

— Тот самый.

— Слушай, это же здорово!

Я понял, чему он радовался.

Торопыгин говорил еще какие-то слова, я почти не слушал их. Я слушал только ту радость, которая плескалась в его голосе, — радость возвращения к прошлому, к воспоминанию, к своей ранней юности, и мн было легко от того, что я смог принести ему эту радость…

Обстоятельства сложились так, что из школы мне пришлось уйти, поступить на нештатную работу в редакцию окружной газеты «На страже Родины», подрабатывать в других редакциях. Мне повезло — у меня оказались хорошие учителя, в том числе начальник отдела информации, к которому я был «придан», майор Дмитрий Терентьевич Хренков. Работы оказалось много: газеты всегда ненасытны… Наши встречи с Володей становились реже. В 1946 году, окончив школу с медалью (помните: «учить урочки…»?), Володя поступил в Университет, на отделение журналистики, хотя до этого мечтал уехать в Москву, в Институт имени Горького. Но сработала неуверенность — примут ли? Немного было еще написано, слишком мало опубликовано, а в горьковский институт Союза писателей в ту пору шли уже взрослые, заявившие о себе в литературе люди — военное поколение, фронтовики. Будучи по делам в Москве, я зашел в институт, — об этом меня просил Володя, — побывал дома у Платона Воронько, который «ведал» молодыми, и, вернувшись, объяснил Володе ситуацию. Видимо, его мнение совпало с моим, и он отнес документы в Университет.

Встречались мы теперь в основном на занятиях литературного объединения, которым руководил Всеволод Александрович Рождественский. Здесь нам тоже повезло необыкновенно! Надо ли говорить, что, большой поэт, Всеволод Александрович был еще и настоящим педагогом? Мягкий, добрый, всегда внимательный, расположенный к людям, он сумел сделать так, что мы, самые молодые (В. Торопыгин, О. Шестинский и я), не чувствовали разницы ни в годах, ни в жизненном и литературном опыте между нами и старшими товарищами — членами объединения. Между тем среди них были такие «зубры», как Сергей Антонов и Сергей Воронин! Позже нашу «молодежную фракцию» пополнил Валентин Пикуль, который в то время уже вовсю работал над романом «Океанский патруль».

Обычно на занятиях обсуждалась работа одного прозаика или двух поэтов. Прозаиков было немного, поэтов куда больше, и «очередь» выстраивалась на несколько месяцев вперед. Вдруг Всеволод Александрович сказал, что на следующем занятии будет, во-первых, обсуждаться работа лишь одного поэта, во-вторых — внеочередника, Владимира Торопыгина. Кто-то недоуменно переглянулся, но все слишком любили Всеволода Александровича, чтобы пускаться в споры или объяснения. Раз Всеволод Александрович так решил — значит, так надо.

Обычно после занятий я шел домой пешком со Всеволодом Александровичем: мы жили в соседних домах, и для меня каждое занятие как бы продлевалось еще на полчаса. В тот раз я, не выдержав, спросил — почему он так решил с Торопыгиным? — и Рождественский, по обыкновению подумав и пожевав губами, мягко ответил:

— Конечно, я поступил против наших правил… Но, знаете, я как-то сильно устаю, если подряд идут не очень интересные поэты. А Торопыгин, по-моему, очень интересный. Дело не в том, что он еще мало печатался, все это у него еще будет… Но я читал его папку, и сразу почувствовал, что это настоящий поэт. Так что мне просто захотелось праздника…

Потом было обсуждение — и впрямь праздник! — с добрыми словами и пожеланиями. Неожиданно один член объединения (он так и не стал поэтом) сказал:

— А теперь почитай, что пишешь не для всех, а для себя.

Я быстро поглядел на Торопыгина: он как-то передернулся и ответил с несвойственной ему резкостью:

— То, что я пишу для всех, это и есть для себя.

Когда я поступил на первый курс филологического факультета, Володя уже перешел на третий. Снова мы были вместе, и все повторялось: по утрам, до лекций, он разыскивал меня и, как тогда, в школе, тащил куда-нибудь в тихий уголок — читать новые стихи. И я чувствовал, понимал, что раз от раза он пишет ярче, прочнее, что ли, с той уверенностью и точностью, которые присущи уже мастеру.

Его лирика становилась все более тонкой, трепетной, нежной. А однажды он прочитал —

И он поехал — еще не с партийным, пока с комсомольским билетом, — на строительство межколхозной гидроэлектростанции, на реку Лидь, простым рабочим.

Это уже и было  с в о и м,  н а й д е н н ы м,  е г о  с о б с т в е н н ы м  голосом…

Чтения «по углам» бесконечных филфаковских коридоров, на лестничных площадках, продолжались все годы, что мы учились вместе.

Как-то Володя спросил меня:

— У тебя на курсе есть пишущие? — Я не знал. — Наверняка есть на каждом. И на других факультетах тоже. Надо собрать всех вместе. Давай-ка сядем где-нибудь и сочиним по этому поводу…

Мы нашли пустую аудиторию, сели рядом, и, не задумываясь, Володя написал на листе бумаги своим крупным почерком: «Нужно литобъединение». Письмо мы подписали вдвоем, отнесли в редакцию университетской многотиражки, а недели через две, на истфаке, уже собралось человек пятнадцать. Это и было первое заседание университетского объединения, созданного Торопыгиным и существующего до сих пор.