Эссеистика - Страница 70

Вырвав лист из рук дочери и не слушая ее криков, она бросилась к месье Х., который только что вернулся с игры в гольф: «Полюбуйся!». «Где этот несчастный ребенок мог видеть подобные вещи?» — вскричал месье Х., отпрянув. — «Тебя хотела спросить». Воздержусь от описания расследования. Четыре дня спустя, после долгих пересудов, отец подступил с расспросами к дочери. И получил ответ: «Это нянины ножницы».

Я более целомудрен в чувствах, нежели в поступках, и если меня редко возмущает, что кто-то ведет себя без оглядки на окружающих, то я смущаюсь, когда при мне выкладывают все, что есть на душе и за душой. Я не испытываю и тени стыда при лицезрении физического эксгибиционизма, но внутренний эксгибиционизм меня шокирует. Более того, он кажется мне весьма подозрительным.

По этой причине настоящий Дневник — не настоящий.

На мой взгляд, было бы почти справедливо, если бы закон охранял скандалы в области зримого и преследовал те, что выносятся из области невидимого на всеобщее обозрение. Но такие законы не предусмотрены кодексом (Разумеется, я не имею в виду процессы над Бодлером, Флобером и так далее, в текстах которых не было ничего скандального. Скандал, на мой взгляд, это ложь, высказанная в форме признания.) Мудрая осторожность подсказывает поэтам стилистические приемы, которыми можно прикрыть наготу души. Что же касается газет, тут меня шокирует не столько перечень краж и убийств, сколько причины, их провоцирующие, и пересказ расследования. Похоже, что преступников в наши дни ловят не в городе и не в деревне, но в кромешной тьме, где преследуемых трудно отличить от преследователей.

Одни лгут ради эксгибиционистского удовольствия (доказательство — невиновные, которые на себя наговаривают), другие сознаются косвенным образом, приписывая тому, кого допрашивают, собственные потайные инстинкты. В этом сквозит сладострастное желание безнаказанного самообвинения безболезненного самобичевания, безопасного заголения — этим питаются жадные до ужасов пресса и толпа.

Когда случается громкое преступление, газеты утраивают тираж. Сюжет растягивается насколько возможно, и лицемерие под видом гуманизма утоляет голод. Тут публика и действующие лица друг друга стоят. Пределом мечтаний была бы драма, в которой полегли бы все до единого[48].

Во время процесса над Лэбом и Леопольдом, предвосхитившим интеллектуальное убийство, апофеозом которого стал фильм Хичкока «Веревка», адвокат заявил: «Всякий человек носит в себе смутную жажду убийства». Когда судьи спросили, каким образом они, карающие преступления, могут быть заподозрены в подобном желании, адвокат ответил: «Не вы ли уже несколько недель подряд стараетесь убить Лэба и Леопольда?» — и тем спас преступников от электрического стула.

Человек, в сущности, повторяет природный ритм пожирающих друг друга растений и животных и лишь прикрывается законодательством, легализующим убийство, которое уже не может быть оправдано ни рефлексом, ни психическими отклонениями. Все это наводит на мысль о публичном доме, где сексуальные желания удовлетворяются хладнокровно и не имеют ничего общего с приступом страсти.

Смертная казнь — вещь недопустимая. Подлинный закон — кровопролитие. Добавлять к этому неявному закону другие, конкретные, значит прибегать к уловкам, чтобы наказать себя в другом. Судьям и присяжным следовало бы заняться самоанализом с тем же рвением, с каким они преследуют и травят добычу. Пусть бы спустили свору на самих себя — тогда, возможно, они пожалели бы о вынесенном приговоре; а то, может, им придется по вкусу эта охота на собственной территории, где они будут исполнять роль оленя вплоть до того момента, когда сами предусмотрительно остановят охоту, не доведя дело до развязки.

На Нюрнбергском процессе на скамье подсудимых оказались те, кто почитал себя судьями. Высокие крахмальные воротнички уже не могли уберечь шею от веревки. Нам бы хотелось немедленного возмездия. Но оно не дало бы суду возможности покарать то, что он чтит превыше всего: дисциплину и послушность начальству.

Что касается меня лично, то не стану хвастливо утверждать, что невинен, — потому-де, что не обижу и мухи. Ведь я ем мясо, хоть и не выдержал бы зрелища скота на бойне. Кроме того, разве порой не лелеял я тайную надежду, что какое-нибудь правосудие (мое собственное) изничтожит моих врагов?

Легко обвинять тех, кто подчинился диктатуре. Но по пальцам можно счесть граждан, решившихся противостоять чудовищным приказам, зная, что не повиноваться значит погубить себя. Только издали кажется, будто таких славных мятежей было много. И как не отдать должное патриотам, которые бросали вызов законам в камерах гестапо? Среди них был Жан Леборд, который падал в обморок при виде дорожного происшествия — и умер под пытками, отказавшись произнести хоть слово.

Странное воздействие на нас оказывает вид льющейся крови. Можно подумать, лава нашего огненного ядра пытается найти с ней родство. У меня вид крови вызывает отвращение. Неважно, что я назвал свой фильм «Кровь поэта», что в нем льется кровь, что много раз затронутая мной тема Эдипа окрашена в кровавые тона.

Мы как будто мстим невидимому за его сопротивление и норовим захватить красные источники, бурлящие в его царстве. Мы словно переносим в интеллектуальную область кровавый мистицизм дикарей мистицизм столь сильный, что обитатели некоторых островов днем кромсают друг друга, ночью вместе пируют, а с наступлением нового дня вновь хватаются за ножи.

Но эта тайна наших деяний становится тягостной, когда отмечена знаком меча. Когда она окружает себя торжественностью и становится зрелищем для толпы, ликующей от возможности бесплатно утолить свои низменные инстинкты.

Одна из худших форм лицемерия — та, что с готовностью бичует пороки, которым сама втайне предается; это крайности, на которые стыд вынужденной лжи толкает лицемера и заставляет красноту лица выдавать за возмущение.

Мне нужно убить своего брата. Так думает преступник на свободе, видя преступника за решеткой. Возможно, этот рефлекс удовлетворяет потребность труса наказать себя в своем двойнике.

Тут можно возразить, что таких монстров надо уничтожать. Меня, однако, удивляет, если кто-то берет на себя роль верховного судьи, в то время как высшая справедливость ежеминутно нам доказывает, что вершится она в соответствии с никому не ведомым сводом законов, подчас противоречащим нашему; высшая справедливость может наказать добрых и пошалить злых — кто знает, во имя какого таинственного порядка, не имеющего к человеку никакого отношения.

Природа толкает нас к уничтожению в больших масштабах. Эта одержимость уничтожением приводит к определенным нарушениям равновесия, к перепадам в уровнях, к притоку сил, питающих природный механизм. Но мне трудно поверить, что преступник или суд присяжных могут хоть чем-то помочь природе. Она заявляет о себе мощными волнами, весомыми причинами, гигантскими катаклизмами, вносящими поправки в ее сбивчивые расчеты.

Если на вас падет жребий и вы станете присяжным — на мой взгляд, хуже не придумаешь. Что нам делать за одним столом с теми, кого мы не хотели бы видеть в числе своих гостей? Наверняка, заметив наши колебания, рядом поднимется какой-нибудь малый, который заявит, что превосходно умеет разделывать пулярку. Только роль пулярки на столе будет играть обвиняемый, и он будет рисковать жизнью. А тому малому — все нипочем, он только из гастрономического тщеславия готов открыть это людоедское пиршество.

Сколько скромного достоинства в движениях судей, возвращающихся после совещания! Сколько обреченности — в движениях несчастного, к чьему одинокому голосу никто не захотел прислушаться!