Если так рассуждать... (сборник) - Страница 63
Ахнул и Алик. Камни выскочили изо рта и упали на пол.
— Как же так? — в отчаянии закричал он. — Я ведь выучил! Полезные ископаемые — это уголь, нефть…
— Погоди-погоди… — остановила его Анна Ивановна. — Ну-ка, повтори еще раз! Как ты сказал?
— Полезные ископаемые — это уголь, нефть и природный газ! — четко и звонко произнес Алик. И тут мы поняли, что он не говорит больше «в» вместо «л»! Его недостаток исчез!
— Скажи что-нибудь еще. — попросила Анна Ивановна.
— Пожалуйста, — улыбнулся Алик. — Лось! Лето! Лимонад!
— Ур-ра! — закричал Вовка. Мы зашумели и повскакали с мест. Петяева, и та перестала презрительно морщить губы, хотя с места не встала.
Алик отлично ответил урок, и довольная Анна Ивановна поставила ему красивую пятерку.
С тех пор мы больше не дразним его Авиком. Дразнить вообще никого не нужно, нехорошее это дело. Один только Вовка иногда называет Алика: «наш Демосфен».
— И вообще, — говорит Вовка, — не верю я в эти камни. Наверное, Демосфен тоже схватил единицу, ну и заговорил с перепугу, как положено!
Я с Вовкой не спорю. Он по части единиц — большой специалист, и если говорит, значит знает…
Потрясающий Еремеев
Нам сказали: «Экзамен по строительным конструкциям будет принимать преподаватель Еремеев».
Он всех нас просто потряс, этот преподаватель Еремеев! Мы такого еще не видывали и не слыхивали. О нем по институту потом прямо легенды ходить стали.
Все, ну все было необычно в нем! Даже то, что в фамилии четыре «е» — Е-ре-ме-ев. Но не это главное! Оказывается, он в школе вундеркиндом был. Причем не стандартным (уравнения в уме решать или сонеты придумывать), а необыкновенным.
Спортивным.
Уже в первом классе маленький Еремеев прыгал выше, дальше, быстрее любого шестиклассника. Физрук, так тот не знал, куда его усадить, дрожал и трясся.
И началось. Тренировки-поездки, поездки-тренировки… За годы учебы в школе Еремеев объездил весь мир. Даже чемпионом Андорры стал (открытое первенство Андорры по прыжкам проводилось).
Но не это самое потрясающее.
Его любой вуз брал с руками. Точнее, с ногами. Но Еремеев выбрал не иняз, не журфак, не внешней торговли, а наш скромный институт, транспортный. Наверное потому, что ездил все время, вот и потянуло, куда привычнее.
Спорт он и в институте не бросал. Тренировки-поездки, поездки-тренировки… А в промежутках за вузовскую команду выступал. Кафедра физвоспитания им просто бредила, не знала, куда усадить.
Естественно, остался Еремеев в аспирантуре.
Вот теперь подходим к самому главному!
Добил он нас, растоптал и уничтожил на экзамене по строительным конструкциям.
Мы боялись, конечно. Но обошлось. Зашел в аудиторию симпатичный молодой человек, еще на нем троечка такая была — синяя в полоску, строгая. Сел он за стол, руками голову подпер и глаза прикрыл. Устал, видимо. Только-только из Австралии вернулся, а тут на тебе — экзамен принимать.
Первым пошел я отвечать. Чем, думаю, сидеть-маяться, лучше уж разом отмучиться…
В общем, нормально я отвечал. Не то, чтобы блестяще, нет. Скорее, средне. Даже, думаю, плоховато. Любой ребенок, если нормальный, так ответит. Хотя, когда я был ребенком, так, безусловно, не ответил бы.
Не это важно. Ах, как он меня слушал! Замечательно слушал, замечательнее не бывает. Глаза закрыты, лицо вниз, в особо удачных местах посапывал иногда. Чудесный человек, сразу мне понравился. Я его и раньше в коридорах встречал, но никогда не думал, что он такой замечательный.
Отвечал я, отвечал, кончил. А Еремеев слушает. Так слушает!.. Я залюбовался, оторваться не могу. Молчу. И он молчит. И все, кто в аудитории был, тоже молчат. Тихо в аудитории было, как на кладбище, или еще не знаю где.
Потом он один глаз приоткрыл.
— Вы у меня первый, — говорит, — такой…
Хоть и приятно мне стало, но виду я не показал. Зачем, думаю, вид показывать? Вдруг он не любит этого? Сказал вон и глаза снова закрыл.
Прошло минут пять. Потом я сказал ненавязчиво:
— Сапегов моя фамилия. Во-о-он моя зачетка, слева лежит… Еремеев встрепенулся.
— Да-да, — говорит, — да-да… Поставьте себе оценку. Я подпишу.
Мы все окоченели. Онемели мы все и оглохли! Я зачетку в руках мусолю, не знаю, что делать, растерялся. Сзади шепчут: «Пятерку ставь, кретин, пятерку!»
Я взял и поставил четверку. Это мой принцип: ничего лишнего. Конечно, можно было свободно поставить пятерку. Но, с другой стороны, откуда у меня пятерке взяться? Во всей зачетке тройки одни, а тут пятерка вдруг. Нет уж, зачетку портить ни к чему!
Подаю ему зачетку на подпись, а он сердится:
— Где подписывать-то? Галочку вам трудно поставить?
Поставил я галочку, Еремеев ручкой прицелился и подмахнул.
Вышел я из аудитории сам не свой. Подождал наших — те тоже, вроде бы, не в себе выходят. Со всей группой он так поступил. А почему? Почему?..
Сразу скажу: таких экзаменов в нашей группе никогда не бывало — ни до, ни после. И на факультете тоже.
Оказалось (вот оно, самое потрясающее!), пока Еремеев тренировался, ездил, выступал, — в школе ему времени катастрофически не хватало. Когда букварь проходили, он за городскую команду выступал. А когда за грамматику принялись — за областную.
Так и не научился. Ни читать, ни писать. Сначала трудновато ему было, но потом ничего, пообвык, пообтерся.
А мы-то думали!..
И хоть выгнали Еремеева из нашего института, мне его жалко. Так хорошо слушал меня! Чем он хуже других, ну чем? И не виноват он вовсе!..
Теперь Еремеев в университете преподает. Команду тамошнюю в чемпионы выводит. А по совместительству диссертацию пишет.
Кандидатом наук он будет, в этом я не сомневаюсь. Интересно только, каких — технических, географических или физико-математических?
Остальное — молчание
Мы лежали рядом, смотрели вверх и негромко беседовали — Аркадий Николаевич, Степан Кузьмич и я. На правом фланге находился Евгений Валентинович, Но он в разговор не вступал, отмалчивался, только все кряхтел чего-то… Мы познакомились всего пару часов назад, но уже успели подружиться.
— с чувством декламировал Аркадий Николаевич.
— Потолок-то весь в трещинах… — бормотал между тем Степан Кузьмич, мужик практичный и солидный. — Небось, лет пять помещению ремонта не давали, черти полосатые.
— «В жизни нет для нас невозможного, — повторил я понравившиеся строки. — Аркадий Николаевич, вы — прирожденный поэт!
Евгений Валентинович покряхтел и зашевелился.
— Ну дак, ясное дело… — не поворачивая головы, заметил Степан Кузьмич (между собой мы звали его просто Кузьмичом). — И соваться даже не вздумай, Аркашка! Слышь, чего говорю?
— А вдруг я вундеркинд? — засмеялся Аркадий Николаевич.
— И словесами такими не бросайся, — сурово сказал Кузьмич.
Он поворочался, устраиваясь поудобнее, и продолжал:
— Вундеркинд, голуби вы мои, — самый что ни на есть несчастный человек. Несчастный и никудышный. Вот, к примеру, народился пацан. И с пеленок — да что там! еще не обсох, как следует — все как есть соображает. Говорит лучше диктора, поет, считает, о футболе рассуждение имеет. Даже, х-хе, стишки пописывает…
Аркадий Николаевич недовольно кашлянул. Евгений Валентинович перестал кряхтеть и, казалось, внимательно прислушивался.
— И чем же плохо? — спросил я. — Вдруг он гений? Может, ему открытие суждено совершить, обогатить человечество неслыханным…
— Погоди, — досадливо поморщился Кузьмич. — Все это болтовня одна, ничего ему не суждено. А станется с ним, вундеркиндом, вот что. Чуть месяца два-три стукнуло — в бассейн его, родимого, а не то в ванну — закалять, к брассам и кролям приучать. А там, глядишь, ясли пошли с французским уклоном, детсадик с немецким, фигурное катание, рисование всякое, шахматы… Дальше особая спецшкола, где и словца-то русского не услышишь, музыка, дельтапланеризм. Да разве все упомянешь?