Если остаться жить - Страница 3

Что же делать? Как отменить прогестерон? Если от двух уколов с ней делается такое, что же будет дальше? Какую глупость Ира сделала, что не дождалась дома того врача. Ей сказали, он ее обязательно вылечит. Петр Дмитриевич необыкновенный человек и необыкновенный врач. Он вылечил дочь одной их знакомой, которая заболела от личных переживаний и даже стала слепнуть. Но Петр Дмитриевич был в отпуске, и Ира легла в больницу. А теперь, когда он приедет, Ира уже, наверное, опять не сможет говорить. А нужно обязательно Петру Дмитриевичу рассказать все, иначе получится то же самое, что с этим профессором. Потому что, если бы профессор знал про спиртовой компресс, который Ира поставила себе на затылок, и что после этого компресса Ира не переносит никаких лекарств, которые хоть сколько-нибудь расширяют сосуды, Ира уверена, он бы никогда не назначил ей этих уколов. Зато теперь Ира может сколько угодно и говорить, и бегать, и вспоминать…

…Ты помнишь, Ира, как Алеша стоял в коридоре, закрыв лицо руками. И ты это увидела, посмотрев в зеркало. Ты случайно посмотрела в это зеркало, которое висело в коридоре. Он не знал об этом и не видел, что отражается в зеркале. А отчего он так стоял? Оттого, что ты, Ира, сказала ему, когда он открыл дверь и ты увидела, что это он (а ты знала, что он пошел к товарищу, а вовсе не к тебе), ты сказала ему, что думала, будто чудес на свете не бывает. Вот и все, что ты ему сказала. А он остановился и закрыл лицо руками.

А ты помнишь, Ира, того шофера грузовика, с которым ты ехала. Ты тогда была необыкновенная. И ты ехала, и рядом этот шофер, которого ты вовсе и не знала. Но он тоже видел, что ты необыкновенная. Только он не знал отчего. А ты, Ира, знала, потому что все время помнила и чувствовала, что он у тебя есть (Алеша есть). И когда ты приехала, ты сняла трубку, и позвонила Алеше, и сказала ему только, что ездила на грузовике.

«Рядом с шофером?» — спросил Алеша.

И он тут же приревновал тебя, потому что ему казалось, что главное — это ехать в машине. И что если ты едешь в машине, то неважно, кто рядом, но обязательно должно возникнуть в машине нечто необыкновенное, как тогда, когда ты ехала с ним и вы не могли ни двинуться, ни говорить и сидели как две застывшие мумии.

А еще ты помнишь, как он расстегнул твою молнию. Эта молния была на платье. Она была сбоку и совсем маленькая. И вовсе ее ни к чему было расстегивать. Он ни к чему и расстегнул. От шалости расстегнул. И тут же застегнул. Но только, когда ты потом осталась одна, тебе все казалось, что у тебя внутри что-то расстегивают, когда ты вспоминаешь про ту молнию,

А тетя, твоя тетя, Ира, ни на кого не похожая, словно на роду у нее было написано делать все не так, как люди делают, и не понимать при этом, что она делает все не так, как принято, да и не только как принято, а как человеку от природы свойственно, эта тетя твоя наконец сказала: «Да поцелуйтесь же».

И если бы это кто другой сказал, Алеша бы смутился, а ты бы, Ира, и совсем не знала куда деться, потому что была уже у вас тайна между собой, но только об этом даже вы сами еще не знали.

Но вы не смутились, так как это тетя твоя сказала, а вы привыкли от нее и не такое слышать.

А еще потому, что это тетя вас познакомила и словно взяла над вами силу. И словно вы дали ей право говорить все, что ей вздумается. И когда ей вздумалось наконец сказать «поцелуйтесь», Алеша направился к тебе, но ты отстранила его.

«Она не хочет», — сказал Алеша.

«Она не хочет». Это ты, Ира, не хотела. И это для тебя было очень важно. Может быть, это и не было бы для тебя так важно, если бы не Кирилл, если бы с пятнадцатилетнего возраста (а ему тогда уже было двадцать три) ты не бегала за этим Кириллом по пятам без всякой с его стороны взаимности. Если бы «не переворачивала» каждый его приход к твоему папе таким образом, словно он пришел к тебе, если бы «не переворачивала» все его слова (обыкновенные слова) так, словно эти слова все принадлежали тебе и несли в себе необыкновенное к тебе отношение. И когда Кирилл приходил чинить свет, или пишущую машинку, или все равно что (ибо он любил чинить и у него были «золотые руки». И твоя тетя всегда кричала: «Кирилл — золотые руки!» И еще она кричала: «Кирилл, почто опозорил?!» И это она кричала, чтобы смутить его, и смущала, потому что Кирилл не только опозорить никого не мог, но даже вряд ли тогда целовался с кем-нибудь), так вот, когда он приходил что-либо чинить, ты уверяла себя, что он приходит к тебе.

И твоя подруга Таня писала тебе руководство к действию, где по пунктам рассказывала, что и как ты должна делать, чтобы завоевать Кирилла, а возможно, и не завоевать (так хотелось тебе думать), а просто заставить наконец впрямую признаться в своих чувствах.

А тетя твоя возмущалась таким твоим поведением. И считала, что тебя неправильно воспитывают, потому что не воспитывают у тебя «культуры любви». И тогда она познакомила тебя с Алешей, чтобы было наконец (ведь ты уже выросла) и в твоей жизни что-то реальное. И это реальное было — вы с Алешей поцеловались. Вы поцеловались, потому что Алеша этого хотел, а раз он хотел, то он и добился.

И это был первый твой поцелуй, и это был первый твой мужчина. И потому ты и не сомневалась, почему все это произошло. Но только тебе показалось странным, почему же он об этом не говорит? И ты сама спросила. Просто так спросила, из приличия, просто напомнить, что это должно быть сказано.

И что же тебе ответили?

А то, что мужчины умеют целовать женщин, не любя их. И, говоря это, Алеша вилял бедрами и прыгал по комнате.

И тогда ты сказала, чтобы он ушел и больше не приходил. И он стал прощаться и дал тебе руку. Ира, ты помнишь эту руку, которая никак не могла расцепиться с твоей?

А потом он ушел, и ты постаралась его забыть. Потому что это же не история с Кириллом, а совсем другая история, и в этой истории должны любить тебя, а если тебя не любят, то и ты не будешь любить. И ты забыла Алешу. И ты сдала все экзамены, и это ты знаешь, в каком состоянии ты их сдавала, а потом делала диплом. И вот тут Алеша пришел снова. И взял тебя силой, потому что ты была уже не его. А совсем чужая ему. Но он тебя взял и снова подчинил. А когда подчинил, то опять не сказал тех слов, какие нужны были тебе. И уже нужны были тебе не для приличия, а чтобы знать правду. Но он не сказал тебе их. А сказал: зачем тебе слова? И сказал, что женщина сама должна чувствовать, как к ней относятся. И тебе тогда хватило всего этого.

А потом ты жила у него дома, потому что тебе негде было жить, а Алеша тебя уговорил. И это была самая большая ошибка. Потому что тебе надо было покупать мясо «в дом». А ты не умела его выбирать, как умел выбирать Алеша и его мама и как, конечно, уж обязательно должна была уметь ты. Но ты не умела. И еще у тебя была бессонница. А это уже совсем никуда не годилось. А Алеша за тебя не заступился и делал вид, что вообще не имеет к тебе никакого отношения.

И ты выехала, и он тебя даже не проводил. А тебе после всего этого нужно было сдавать экзамен. Последний экзамен. Но ты не могла заниматься. Ты плакала. Ты все время плакала.

А потом, когда ты уже заболела, он пришел. И ты попросила его посидеть рядом. Но он сказал, что он «не грелка».

И тогда ты подумала: «Конечно, можно и без «слов». Но тогда без всяких слов, и без плохих тоже». И еще ты подумала, что ведь он действительно не грелка. А ведь это только грелку можно держать сколько угодно возле себя. Да и то она будет каждый раз остывать и в нее нужно будет каждый раз наливать горячую воду.

А Алеша устроен куда сложнее, нежели грелка. И потому, Ира, когда ты поняла, что больна страшно и вряд ли выздоровеешь, а если и выздоровеешь, то пройдет до этого столько времени, что Алеша уже не только не будет «грелкой», а превратится в пузырь со льдом, то тогда ты вызвала Алешу и сказала ему, что он свободен. На что Алеша ответил: «Я всегда свободен». И еще добавил: «Я вообще свободный человек».

А теперь он пришел в больницу. Никто не пришел. Ни один человек не осмелился прийти, раз ты запретила. А он пришел. С тремя розами. И если бы ты не пустила Таню или тетю, то это бы ничего не значило, кроме того, что ты не можешь никого видеть. Но ты не пустила Алешу. А это уже значило совершенно другое.