Если Небо Упадет (СИ) - Страница 32

— Завяжи, ради меня.

Парень тут же меняется в лице. Срабатывает животный инстинкт соглашаться с объектом, которым в будущем желаешь завладеть. Артем перестает сжимать кулаки. Смотрит на меня так, как смотрел давным-давно: нежно, искренне, завороженно. Он медленно кивает и отрезает тихо, интимно, словно шепчет мне на ухо:

— Хорошо.

Он уходит, а мне противно смотреть на себя в зеркало. Вместо того чтобы помочь, я поступила отвратительно. Что я сделала? Что я натворила? Черт, господи! Хотя, стоп, чего от меня еще стоило ожидать? Ленка пришла, потому что знала: Артем выслушает и примет все, что я повешу ему на уши. Никто и не хотел, чтобы я завела разговор о вечном, о жизни, о здоровье, о рациональности. Я должна была включить его лобную долю, отвечающую за желание. Хочешь конфетку? Выполни кое-что. Словно приманка, я сама сделала себя призом в игре, которой не существует. И зачем? Был ли в этом смысл? Хорошо, допустим, моя ложь отобьет у него пагубное пристрастие к наркоте. Но что будет дальше? Как жить потом, когда он поймет — а он поймет, черт подери — что мне нет до него никакого дела в плане желания, любви? В плане отношений? Опять лгать? Опять обманывать и завлекать, играть на чувствах?

Несусь к окну, распахиваю его и едва сдерживаю в горле крик. Зачем я так поступила? Зачем? Почему не повзрослела, почему не стала умней после стольких изменений, произошедших в моей жизни? А главное, чтобы я не пыталась сказать Артему, чтобы я не пыталась доказать самой себе, его уход будет на моих плечах. Я ранила этого парня, и мне платить по счетам. Как бы громко и безутешно не пыталось кричать мое горло — факт очевиден: сердечные прихоти стоят того, чтобы ради них страдать. Кому как не мне знать об этом. Да, и кому как не мне понимать: любовь, к сожалению, только иногда приносит удовольствие. В основном — это судороги, переживания, боль — практически постоянная, тягучая, ноющая. И ничто больше так не цепляет людей, как привязанность. Ничто больше не заставляет нас чувствовать себя такими беспомощными, таким слабыми и уязвимыми. Словно издевается: подкрепляет мгновенными, молниеносными искрами счастья, а затем вновь и вновь выжимает все соки, забирает все силы, отнимает все стремления. И так по кругу, неравномерному кругу. Пара секунд наслаждения, чтобы каждый раз возвращаться к оглушающей, разрывающей боли от непонимания, отрицания, ругани, разочарования. И страдают все: все, кто любят. Что же происходит с людьми, лишенными возможности хотя бы иногда наслаждаться искрами удовольствия? Эти люди гаснут. Тухнут. Пытаются найти что-то другое, что-то похожее. Правда, долго вы проживете на сахарозаменителе? А? Так и они: существуют мало. Оказываются на перекрестке: либо заново влюбиться — да так нелепо, внезапно, искренне, чтобы надолго, навсегда. Либо потерять всякую веру в чувства, что, к сожалению, заставляет их совершать безумные, опрометчивые поступки.

И как теперь, осознавая все это, я могу осуждать решение Артема? Как могу советовать ему прекратить страдать, когда сама страдала бы не меньше?

Устало опускаю плечи. Разглядываю за окном улицу и думаю о том, что жизнь — сплошное недоразумение, сначала требующее собственной точки зрения, а затем безжалостно и ловко ее ломающее.

Я должна была помочь другу, я его обманула. Нечестно и нагло. Но поступила бы я хорошо, если бы не воспользовалась всеми козырями, имеющимися в рукаве?

Вновь слышу стук в дверь и резко оборачиваюсь. Неужели вернулся?

— О, господи.

Данный поворот ставит меня в тупик. Как вести себя, что сказать, что сделать? Я подала парню ложную надежду, каким же теперь образом мне оправдаться? Подскакиваю, когда в очередной слышу стук в дверь и хмурю лоб: может, просто не открывать? Сделать вид, что я уснула? Усмехаюсь. Какая дикая глупость. Поправляю волосы, откидываю их назад и медленно плетусь в коридор. Все пытаюсь придумать слова, которые объяснили бы мое поведение — тщетно. В голову не лезет ничего, кроме как ругательств и безудержного крика. Втягиваю кислород, успокаиваю себя тем, что поговорить все-таки нужно с лучшим другом, а не с незнакомым алкоголиком, и резко открываю дверь.

Вижу бумажный самолетик. На коврике. Он такой маленький, такой хрупкий. Улыбаюсь и сама не замечаю, как громко, облегченно выдыхаю. Нагибаюсь, касаюсь холодными пальцами бумаги и вдруг чувствую нечто такое теплое, такое горячее, что мгновенно согреваюсь всем телом, каждой его клеточкой. Искренне улыбаясь, изучаю самолетик, поднимаю любопытный взгляд, вижу вновь сконструированный бумажный путь и взволнованно облизываю губы. Тут же выпрямляюсь, хватаю ключи, запираю дверь и просто несусь по воздушной дороге, направляющей меня вверх, к пику здания, к дорогому, нужному человеку. Перескакиваю сразу через несколько ступенек. Ладонями опираюсь о поручни, чувствую, как луна играет с моими глазами, то отражаясь в них, то исчезая, и, наконец, оказываюсь перед маленькой лестницей, упирающейся в крышу. Люк открыт. Вновь осматриваюсь: последний самолетик лежит под ногами, значит, все правильно, поджимаю губы и смело преодолеваю препятствие.

Теплый ночной ветер обдает кожу. Высовываю голову, лезу дальше, но вдруг понимаю: впереди пусто. Недоверчиво вскидываю брови. Наконец, полностью оказываюсь на крыше, сминаю в пальцах первый найденный самолетик и не успеваю выпрямиться, как оказываюсь в надежных, крепких руках.

— Сегодня пятнидельник, помнишь? — шепчет знакомый голос. Он пришел, пришел! Я собираюсь ответить, но неожиданно ощущаю невесомость и начинаю летать по кругу. Дима вертит меня быстро, уверенно, аккуратно. И я верещу, выпуская самолетик, сжимая пальцами его худоватые плечи. Откидываю назад голову, закрываю глаза и, смеясь, расставляю в стороны руки: я лечу, я самолетик, я небо, облако. Я жива и я готова прочувствовать все: каждую мелочь, каждое крошечное колебание, каждую деталь, запах жженой травы, звук вертолета, блеск светофора, мигающего на перекрестке, голос пожилой женщины, визг тормозов об остывший асфальт, вид беззвездного родного неба, шум листьев, тополиных пух, хлопьями разрезающий ночной воздух. Все это сейчас часть данного момента. Данной вечности. Едва Дима останавливается, я поворачиваюсь к нему лицом и впиваюсь в его губы. Жадно, изнуряя от знакомого вкуса, знакомого удовольствия. Нас шатает, словно мы пьяны. Но виноват отнюдь не алкоголь. Постанывая, на подгибающихся коленях, я прижимаюсь к Диме близко-близко, так, чтобы слышать его сердцебиение, и таю в такт быстрым, судорожным стукам. Бум-бум-бум. Нас кружит, ветер играет с нами, как с сухой травой. Кидает из стороны в сторону: то вправо, то влево, вперед, назад. И мы не выдерживаем. Оказываемся на шершавой поверхности крыши и трудно дышим, словно бежим или быстро плаваем. Где-то вдалеке лает собака, кто-то этажом ниже смотрит телевизор, а я откидываю назад голову и в немом стоне приоткрываю рот из-за мурашек, пробегающих по шее. Дима целует ключицу, покусывает мои плечи, и мне уже мало просто молчать. Я что-то шепчу, глажу его спину, впиваюсь в нее пальцами и продолжаю выгибаться все выше, выше. Он находит мои губы, мои пальцы находят его густые волосы. Мы вновь целуемся горячо, страстно, теряясь во времени, забывая кто мы, что мы, кто нас держит, что нас не отпускает, и мне не хочется останавливаться. Правда, где-то в глубине сознания растет странное волнение. Оно не связано с Димой, не связано его руками на моей талии, с его дыханием. Волнение надувается, становится все больше, больше достигает немыслимых размеров и, в конце концов, взрывается, как гигантский воздушный шар. Артем.

На меня будто выливают тону ледяной воды. Остановившись, отворачиваюсь и виновато поджимаю губы.

— Ты чего? — сбивчиво, спрашивает Дима. — Я спешу?

— Да, нет. Просто…

— Что-то лучилось?

— Отчасти.

— Отчасти? Неужели есть нечто более важное, чем твои губы?

— Есть.

— Серьезно?

Усмехнувшись, привстаю на локти и, встретив недоуменный взгляд парня, виновато морщу лоб: