Если небо упадет (СИ) - Страница 2

- Все хорошо. Я в порядке.

А сама нахожусь на грани срыва. Убираю тарелки в мойку дрожащими руками. Мою посуду, обрызгиваю лицо холодной водой и тяжело выдыхаю. Ничего. Я справлюсь.

Не знаю, как я придумываю очередной план для того, чтобы умереть. Я просто вдруг просыпаюсь под вымышленный визг тормозов и понимаю: вот оно - знак. Попасть под машину – благое дело. Даже не стоит сильно стараться. Меня могут сбить, едва я на сантиметр выйду за пределы тротуара: водители сейчас настоящие наемные убийцы. Но вдруг я опять не умру? Вдруг мне опять удастся выжить? Меня ведь могут лишь покалечить, а это ужасно. Такого нельзя допустить.

На телефоне выскакивает напоминание о встрече с врачом. После того, как меня буквально реанимировали, я состою на учете психоневрологического диспансера, как девушка с нестабильной психикой, подверженная желанию немедленно и срочно наложить на себя руки. Не прийти на сеанс – добровольно пригласить психиатра к себе домой. По правде говоря, я не очень-то гостеприимная, поэтому приходится отложить проектирование нового плана на некоторое время. Сейчас мне нужно привести себя в порядок и доказать доктору, что я вполне хочу жить.

Сложная задача.

Крашусь. Расчесываю волосы. Пряди неровные, поэтому мне приходится немного подравнять концы. Я надеваю легкое, зеленое платье, туфли. И кажется, будто в моей жизни действительно все в порядке. Однако если человек хочет умереть, в его глазах горит странный, яркий огонек, беспрерывно ломающий голову над тем, как скоро и быстро он сможет потухнуть. И ничто этот огонек скрыть не сможет. Ничто.

Я перепрыгиваю через лужи на улице. Еду в автобусе рядом с грустной, уставшей женщиной. Она смотрит на меня, и я улыбаюсь ей, потому что думаю, что смогу так подарить незнакомке немного тепла. Подарить ей немного сил. И женщина вдруг отвечает мне. Уголки ее губ дергаются. Она отворачиваются, но морщинки возле ее глаз не пропадают. И тогда мне становится так хорошо. Так тепло. И я бы всегда хотела быть полезной, пусть даже в таких неглупых глупостях. Если мне не хочется жить, пусть захочет кто-нибудь другой. И я сжимаю пальцы на коленях, прикусываю губу, жадно разглядываю за окном людей, словно думаю, что прощаюсь с ними. Это моя последняя поездка на автобусе, мой последний сосед, мой последний пейзаж. Улавливаю в отражении огонек, тот самый в моих глазах, что хочет погаснуть. Прикладываю к нему пальцы и делаю вид, что греюсь. Правда, стекло такое же холодное.

В больнице меня уже знают. Медсестра за регистрационным столом ухмыляется, делает вид, будто удивлена, что я еще жива. Молчит, но взглядом спрашивает: ну что, ты опять пыталась себя убить? И я киваю ей. Она думает, что здороваюсь, а я отвечаю на незаданный вопрос.

Пыталась. И буду пытаться. Потому что сейчас в смерти смысл моей жизни.

Стучусь.

- Заходи.

Голос Александра Викторовича низкий, добрый. Я послушно прохожу в маленький, светлый кабинет, закрываю за собой дверь и, вздохнув, поднимаю глаза.

- Здравствуйте.

- Рад, что ты пришла, Мира. Боялся, после того, как ты один раз пропустила сеанс, мне придется насильно тащить тебя сюда.

- Нет. У меня все хорошо. - Доктор поднимает взгляд и усмехается. – Что? Почему вы смеетесь?

- Потому что я еще даже не успел тебя спросить, а ты уже попыталась меня обмануть.

Александр Викторович высокий, худой мужчина. Его глаза маленькие, карие, но удивительно пронзительные. Мне становится неловко. Я присаживаюсь на старую кушетку, сплетаю перед собой пальцы и гордо выпрямляюсь. Все должно быть идеально, я должна быть идеальной: взгляд, осанка, голос.

- Было желание повторить содеянное?

Уже этот вопрос выбивает меня из колеи. Моргнув, я покачиваю головой и заторможено отвечаю:

- Нет.

- Когда это произошло?

- Что это?

- Когда ты вновь пыталась себя убить, Мира.

Усмехаюсь и отвожу взгляд.

- Вы пытаетесь подловить меня? Но я не настолько глупа, чтобы проколоться так просто.

- Я не знаю, что с тобой делать, - эмоционально отрезает Александр Викторович и откидывается на спинку стула. Встречаюсь с ним взглядом и краснею: мне стыдно, словно меня только что уличили в чем-то нелегальном.

Выдыхаю и твердо протягиваю:

- Со мной ничего и не нужно делать.

- Хватит! – обрывает меня доктор. – Хватит лгать, Мира. Мы уже столько раз с тобой обсуждали это. Твои родители погибли, но ты жива. Зачем…, зачем ты губишь себя? У нас был просвет. Помнишь? Почти два месяца все было отлично. – Я усмехаюсь и прикусываю кончик пальца: если бы он только знал истинную причину затишья. Я ведь не передумала умирать, я просто испугалась. – Но что я вижу сейчас? – продолжает Александр Викторович. – На лицо отравление. Что ты принимала?

- Ничего.

- Не лги.

- Ничего.

Стискиваю зубы и мысленно прокручиваю в голове вчерашний вечер. Я выпила четыре пакетика цефтазидима: антибиотика, а затем пошла в кафе. Осушила полбутылки дешевого шампанского, и вместо того, чтобы потерять сознание – потеряла надежду. Я простояла на коленях в туалете больше двадцати минут. А затем, когда вся дрянь вышла из меня, отправилась домой.

- Твое лицо желтого цвета.

- Это тональный крем.

- Губы потрескались.

- Обветрились на улице.

- Твои руки, - я слежу за его словами и крепко стискиваю пальцы, - они дрожат.

- Да, что вы от меня хотите? – шепчу я и пронзаю доктора обиженным взглядом. – Со мной все в порядке. Разве не видно? Я жива, я дышу. Все просто замечательно! На мне это идиотское платье, эти туфли, я накрасилась, и…

- Сделала прическу, - добавляет Александр Викторович.

- Да, сделала прическу, - обессиленно усмехаюсь, протираю руками лицо и вновь встречаюсь взглядом с врачом: он не выглядит грозным. Скорее он действительно взволнован. Чтобы хоть как-то разрядить обстановку, я повторяю. – Все хорошо. Правда.

- Ты мне как дочь, Мира. Я пытаюсь тебя защитить, но у меня не выходит. Уже почти три месяца мы встречаемся с тобой каждую среду и каждую пятницу, а ты все так же продолжаешь выталкивать меня за борт своего корабля.

- Зачем вам тонуть вместе со мной?

- Но ты не тонешь. В твоем корабле нет пробоин. Разве что только те, которые ты сама прорубаешь. Я пытаюсь залатать их, но ты тут же делаешь новые.

- Не надо меня спасать, - я благодарно смотрю на Александра Викторовича и искренне улыбаюсь, - мне хочется уйти, понимаете?

- Надеюсь, уйти из кабинета?

- Вы знаете, о чем я. Поэтому, пожалуйста, не мешайте.

- Как ты можешь такое говорить? Как я теперь могу спокойно тебя отпустить? Пойми же, жизнь продолжается. Я тоже потерял отца, но я не согнулся, Мира.

- Значит, вы не любили его так же сильно, как я любила своего. – Резко отворачиваюсь и тут же чувствую укол в область сердца. Прикрываю глаза. Мне становится трудно дышать, но я продолжаю. – Такое ощущение, будто только вчера я видела его лицо. Он говорил со мной, шел рядом, смеялся. И, - обессиленно горблюсь, - и если бы я только знала то, что знаю сейчас. – Смахиваю со щеки слезы и вновь смотрю на доктора. – Мои родители были для меня всем, и я не понимала этого, пока не потеряла их. Они погибли, и я осталась абсолютно одна. Если бы…, если бы у меня была возможность обнять их напоследок, сказать им то, что теперь я каждый день прокручиваю в своей голове, поблагодарить их, извиниться. Если бы у меня только был шанс. Я ведь разговариваю с ними, доктор. Знаю, что они мне не ответят, но не могу себе запретить! И мне так жаль, что я всегда во всем их винила, всегда от них что-то требовала. Сейчас, только сейчас, я осознала, как много потеряла и как много ошибок совершила. Я одна, и мне незачем жить, понимаете? Я просто не хочу.

- Ты не одна.

- Одна.

- Но как же твои родственники?

- Какие? – я зло усмехаюсь. – Те, что на Украине? Те, что знают о смерти моих родителей, своих же брата, сестры, дочери или сына, и продолжают провозглашать новую власть легитимной? Они ослепли на этой войне.