Если мы живы - Страница 7

В военное училище я попал неожиданно для себя и окружающих: многие шли туда — пошел и я. Меня крепко ломали и обстругивали там, и если я стал в конце концов человеком, то меня сделала им армия и, пожалуй, еще книги. Я много читал, читал все, что попадалось под руку, от Гомера до Шершеневича, а потом меня вдруг качнуло в военную историю, и я стал перекидывать увесистые тома Дельбрюка, Шлиффена и Клаузевица. Пожалуй, не слишком много понял я у этих мудрецов, разве только почувствовал, как мало я знаю и как много надо знать, чтобы уважать самого себя.

— Ты опять заснул, Андрюша?

— Нет, задумался просто.

Я повернулся на живот и увидел Таню. В руках у нее была моя гимнастерка, выстиранная и высушенная, пожалуй даже зачиненная, судя по тому, что Таня пришивала пуговицу к воротнику.

— Напрасно ты, Танюха… Я ведь не в гимнастерке пойду.

— А в чем?

— Пиджак возьму у кого-нибудь. У Батрака, что ли… У него по размеру подойдет.

— Ну, наденешь, когда вернешься.

— А Женька это время в одной рубахе будет ходить?

Она растерянно посмотрела на меня и ничего не сказала, а мне вдруг стало неловко.

— Спасибо, Танюша… Я ведь не хотел обидеть тебя. Просто подумал, что ты напрасно беспокоилась, тратила время.

— Ничего. Пусть Женя в чистом походит. А то… Ты ведь дня через два вернешься?

— Конечно… Ну, не через два, так через пять. Ты не бойся, Танюха, все будет правильно.

— Разве я боюсь? Глупый ты… Я… Я… Мне кажется только…

— Пусть тебе ничего не кажется.

Я обнял ее, она уткнулась носом в мое плечо.

— Мне так хорошо с тобой, Андрюша. Вот только когда вы уходите куда-нибудь… Ты уходишь…

— Не будем об этом.

— Хорошо. Я не буду… — Она вдруг всхлипнула и еще теснее прижалась к моему плечу. — Андрюша, милый, будь осторожнее… Я знаю, ты очень горячий, вспыльчивый

и

— Хорошо.

— Ты обещаешь? Ты все время будешь сдерживаться?

— Буду.

Они странный народ, женщины, и Таня тоже. Почему-то они уверены, что вот можно себе сказать: я буду или, наоборот, не буду делать то-то и то-то. Но ведь это зависит не от тебя одного, а прежде всего от тех людей, с которыми ты сталкиваешься, от обстановки, от множества условий. И сплошь и рядом бывает, что сейчас вот лучше было бы сделать вот так-то и так-то, но какая-то волна уже подхватила тебя и понесла, и ты уже не властен над своими поступками, потому что они совершаются раньше, чем ты успеешь о них подумать. Ты просто инстинктивно делаешь

именно то, что нужно, хотя потом зачастую кажется, что можно было бы поступить иначе…

Впрочем, не всегда… Бывает и так, что после грызешь себе локти и презираешь, ненавидишь себя, ибо понимаешь, что наломал дров и наделал глупостей.

Мы лежали в густой и высокой траве, и лицо Тани, освещенное солнечными бликами, стало теперь спокойнее, будто от того, что я сказал «буду», могло что-либо измениться. Она была немножко наивной, и доброй, и очень хорошей, и я часто думал о том, как много заложено в ней скромности и внутреннего изящества и как все это могло бы развиться, если бы не проклятая война.

— Громов!.. Андрей! — послышался за кустарниками голос Близнюка.

Я откликнулся, и он, раздвигая ветви, пробился к нам.

— Вот ты где запрятался… — Близнюк понимающе повел глазами в сторону Тани. — Знал бы — не торопился.

— А что?

— Комиссар…

Я взглянул на часы.

— Да, уже пора… Пошли.

Быковский прохаживался возле шалаша. Он отвел меня в сторону и спросил:

— Все ясно?

— А что тут неясного?

— Ну, повтори…

Он заставил меня пересказать и маршрут, и адреса явок, и пароли. Я выложил все без запинки.

— Ну и память у тебя, — улыбнулся он.

— Ничего.

— Вот что я забыл еще… Никакого оружия не бери. Все оставь здесь.

— И пистолет?

— И пистолет. Документы у тебя хорошие, в случае чего вывезут, а пистолет или даже какой-нибудь патрон, если их найдут у тебя… Сам понимаешь.

Я ничего не ответил. В конце концов, не ему, а мне идти туда. Уж как-нибудь сам разберусь. На пятнадцать метров я сбивал пробку, поставленную на горлышко бутылки, и этот козырь следовало держать при себе.

Он, видимо, понял меня и подозвал Близнюка:

— Смотри, тебе поручаю, чтобы у Громова не было никакого оружия!

Сашка ухмыльнулся во весь рот:

— Что ж я — силой у него отбирать буду?

— Повторите приказание, товарищ Близнюк!

Близнюк напустил на себя серьезную мину и вытянулся.

— Есть, отобрать оружие у старшего лейтенанта Громова!

— Ну вот и выполняйте… Не сейчас, конечно, а когда выйдете к боевому охранению.

— Слушаюсь!

— Ну, Андрей… — И комиссар неожиданно обнял и поцеловал меня. — Желаю тебе удачи.

Мы попрощались, и я отметил про себя, что Глушко даже носа не высунул из своего шалаша.

Метров триста нас провожала Таня, и наконец, когда под ногами захлюпала вода, я попрощался и с ней.

Стало прохладно. Кругом, как молодой лесок, поднимались камыши. Высокие стволы, неохотно расступаясь, тотчас смыкались за нашими спинами. Сочно чавкала под ногами болотная жижа. Хлопая Крыльями, прямо на нас вылетел выводок крякв.

Близнюк проводил их взглядом.

— Я думаю, мы к городу пробиваться будем. Там Балицкий в плавнях сидит.

Я ничего не ответил.

Некоторое время мы шли молча. Стало суше, и шаги наши были почти бесшумны. В прибрежном селе беспокойно лаяли собаки. Когда они затихали, слышались хриплые звуки патефона. Под фанфары и барабанную дробь женский голос тоскливо пел о Лили Марлен.

Близнюк остановился и погладил рукой гранату.

— Подсыпем им музычки, а?

— Делать мне больше нечего!

Секунду Близнюк постоял, прислушиваясь, и догнал меня. Брови его были нахмурены.

— Сидим, сидим, будто цыплят высиживаем…,

— Ничего, скоро перестанем.

— Ты думаешь, батя все же будет пробиваться к Балицкому?

— Ничего я не думаю.

Глушко не был похож на человека, легко меняющего обжитые места, и я догадывался, что предстоит отряду. Вся его пресловутая операция рассчитана только на то, чтобы обеспечить отряду привычное болотное существование. В ночь на шестнадцатое он поднимет народ и, прорвав цепь заграждений, снова появится в Соломире. Дать по зубам Метцнеру, разогнать полицаев, повесить на городской площади десяток предателей — вот, пожалуй, и все «стратегические» задачи, которые ставит перед собой Глушко. Балицкий же, видимо, должен предпринять отвлекающую операцию где-то в другом районе, возможно недалеко от города.

В том, что к участию в операции как-то привлекался Балицкий, был, конечно, некоторый сдвиг в сторону, противоположную тактике «волостной войны», столь характерной для Глушко, но только сдвиг, и не больше. Допустим, все пройдет как нельзя лучше: удастся разгромить соломирский гарнизон, повесить Штанько, захватить живым Метцнера.

А

На месте Метцнера появится какой-нибудь новый комендант, вместо охранного батальона немцы перебросят сюда полк или два, уже накрепко обложат плавни и, как только встанет Днепр, без особых хлопот покончат с отрядом.

Нет, только подвижность и скрытность, непрерывное движение могли обеспечить успех партизанских действий и живучесть отрядов. Этому учил весь опыт военной истории — и вольные отряды Мансфельда в Тридцатилетней войне, и знаменитые «корволанты» Петра Первого, и, в первую голову, действия Давыдова, Фигнера и Сеславина в 1812 году.

Минут десять мы молчали, прислушиваясь к хлюпанью воды под нашими ногами. Потом я сказал:

— Понимаешь, какая штука, Сашка… Дело не в Соломире и не в Балицком. Дело в том, что надо выползти из этих плавней, надо пройтись по степи… Понимаешь? Комендатуры, железнодорожные станции, мосты — чтобы кипело все!