Если даже придется погибнуть... - Страница 17

— Ну, что вы тут уединились? — укоризненно говорит она Татьяне Петровне и Варе. — Нам так нужен ваш совет, Татьяна Петровна. Хотим серьезно поговорить в нашу «пятницу» о модах и их причудах. Попытаться найти закономерность в их стихии.

Валя учится в заочном художественном институте и очень начитанна. Грунина имела возможность убедиться и в ее хорошем вкусе.

— А о каких модах? — спрашивает ее Татьяна.

— О дамских, конечно.

— Ну, тут я вряд ли чем-нибудь смогу помочь вам, — беспомощно разводит руками Грунина. — Они, по-моему, вне всякой логики и здравого смысла — сплошная стихия.

— А мы хотим все-таки попробовать обуздать эту стихию, — задорно вскидывает голову Валя. — И вы могли бы нам в этом помочь, Татьяна Петровна.

— Ох, боюсь, что вы переоцениваете мои возможности, — вздыхает Татьяна. — Но я постараюсь оправдать ваши надежды, только не сегодня. Если вас устроит, я заеду к вам завтра.

— Да, пожалуйста, мы очень вас просим, и хорошо бы в это же время. Мы все после работы — прямо сюда.

— Постараюсь, — обещает Татьяна.

Оставшись вдвоем с Валей Куницыной, Варя спрашивает ее, понизив голос:

— Ну, а с Анатолием у тебя как?

— А никак.

— Даже в кино не ходите?

— Даже…

Варя вздыхает.

— Ты-то чего так переживаешь? — удивляется Куницына. — Было разве у меня с ним что-нибудь?

— Но ведь могло же…

— Могло, да не было, и очень тебя прошу, никогда больше не спрашивай меня об этом.

Профессор Леонид Александрович Кречетов плохо чувствует себя в последние дни. Ничего вроде не болит, а настроение подавленное. Наверное, оттого, что не ладится работа. Хотел популярно изложить некоторые свои научные идеи для молодежного журнала, но без формул и математических расчетов ничего пока не получается. Все выглядит упрощенно, примитивно…

Да и статью для научного журнала тоже придется переделывать, хотя в ней не нужно ничего адаптировать. Тем, кому она адресуется, язык чисел и формул понятнее образных сравнений и метафор, лишь бы только расчеты были точными, безошибочными. Он ведь не Эйнштейн, который мог сказать, что заслужил право совершать ошибки.

Вспомнив эту шутку великого физика, Кречетов откладывает в сторону рукописи и по давней привычке начинает торопливо шагать по своему кабинету. Наблюдая за ним в такие минуты, кто-то из его друзей сказал однажды: «Это похоже на попытку сбежать от самого себя». А Леонид Александрович, вспомнив Эйнштейна, уже не может не думать о нем.

Как мудр и остроумен был этот человек! Да, он ошибался в своем отношении к квантовому принципу, но разве еще кто-нибудь из противников этого принципа мог с таким чувством юмора, как Эйнштейн, заявить одному из творцов квантовой механики Максу Борну: «Ты веришь в играющего в кости бога, я — в полную закономерность в мире объективно сущего».

А бог, которого Эйнштейн нередко поминает в своих статьях и беседах, разве это тот всевышний, которому поклоняются религиозные люди? В отличие от слепо верующих в предначертанность всего сущего, Эйнштейн чувствовал себя пронизанным ощущением причинной обусловленности происходящего. Для него будущее было не менее определенно и обязательно, чем прошедшее, а религиозность великого физика, по глубокому убеждению Леонида Александровича, состояла лишь в восторженном преклонении перед гармонией законов природы. Сказал же он как-то, что самое непонятное в мире — это то, что он понятен.

— Мир, правда, не очень-то понятен, однако безусловно познаваем, но ох с каким трудом даются эти познания! — невольно вздыхает Леонид Александрович.

Сегодня ему трудно сосредоточиться на какой-нибудь одной мысли. Раздумье о научных проблемах то и дело перемежается воспоминаниями о разных мелочах, незначительных происшествиях минувшего дня.

Вот опять пришел на память дверной замок, который безотказно служил ему многие годы и закрылся сегодня утром легко и бесшумно, как всегда, а вечером, когда Леонид Александрович вернулся из института, долго не хотел открываться. Скорее всего, испортилось в нем что-то…

Какие, однако, имеются детали в таком бесхитростном замке? Тот, что в двери Леонида Александровича, называется врезным — это профессор Кречетов знает точно. Ему известно также, что врезные бывают пружинными и, кажется, сувальдными. У него — пружинный. А вот какие же в нем детали?

Спросили бы профессора Кречетова, специалиста по тончайшей физике нейтрино, об устройстве сцинтилляционного счетчика или водородной пузырьковой камеры, он без запинки перечислил бы все основные детали сложнейшей их аппаратуры, но простейший, элементарнейший в сравнении с ними дверной замок, пользоваться которым приходится ежедневно, для него почти загадка. А ведь в сопоставлении со счетчиками элементарных частиц он как одноклеточное против млекопитающего…

Нужно будет все-таки вытащить как-нибудь этот заартачившийся замок из двери и заняться его анатомией. А сейчас следовало бы, пожалуй, пригласить слесаря из домоуправления, пусть бы он посмотрел, что там с ним такое. Похоже, что пытался кто-то открыть его другим ключом или отмычкой. Ну, а кто же мог это сделать — грабитель?..

Сама мысль об этом кажется Леониду Александровичу нелепой. Сколько он тут живет, ни разу ни у него, ни у соседей не было оснований тревожиться за свое имущество. Никто на него не покушался. Да у профессора Кречетова и не было ничего такого, что могло бы привлечь воров. Разве только библиотека, но такие ценности не для рядовых грабителей. Вора могла бы заинтересовать, возможно, и его коллекция иностранных монет. Но не специалиста, конечно. В ней ведь лишь современные монеты всех социалистических и многих капиталистических стран, главным образом тех, в которых Кречетов побывал. Он и собрал-то эту коллекцию лишь потому, что она как бы воскрешала в памяти многочисленные его поездки по Западной Европе, Азии, Африке и Америке. К концу пребывания в каждой из стран он специально подбирал комплекты монет, от самой мелкой до самой крупной. И лишь количество этих блестящих, но, в общем, малоценных кружочков могло бы прельстить какого-нибудь профана из мелких воришек.

Ему вдруг вспомнилось почему-то, с каким интересом и даже, пожалуй, с восхищением рассматривал когда-то эту коллекцию Вадим Маврин. Но это было в ту пору, когда он был еще невежествен и дик, когда племянница профессора Варя еще только начинала обращение этого «неандертальца», как называл тогда Вадима Кречетов, в гомо сапиенс.

— Ого-го! — воскликнул он тогда, алчно сверкнув глазами. — Это же черт те какой капиталец! Сплошное золото небось.

— В основном, железки, — охладила его восторг Варя. — Сплавы различных металлов, и притом далеко не благородных. Но для человека любознательного тут почти вся история «звонкой монеты» двадцатого века.

Она повторила его собственную шутку, в которой слово «история» было, конечно, не очень точным. Тогда, однако, польститься на такую коллекцию мог, пожалуй, сам Вадим или его шеф Корнелий Телушкин, а теперь смешно даже вспоминать об этом.

Леонид Александрович хотя и посмеивается над своими теперешними подозрениями, однако чувство смутной тревоги не покидает его. Чем-то оно напоминает ему то время, когда подручные мистера Диббля охотились за его портфелем с научными материалами. И ведь одним из них был Вадим Маврин, фамилию которого носит теперь его любимая племянница. Разве поверил бы он в ту пору, что Варя может стать его женой?

Вадим был тогда шалопаем, подпавшим под влияние авантюриста Корнелия Телушкина, и, не попадись на его пути такая девушка, как Варя, неизвестно еще, как бы сложилась его жизнь. Едва ли исправило бы его одно только наказание. И уж во всяком случае, он не стал бы тем, кем сделала его она. И не в том вовсе дело, кем он работает и сколько получает — мыслит теперь по-иному, мир видит в других красках. Сам же ведь признался как-то: «Это она, Варя, превратила меня из неандертальца в гомо сапиенс».