"Если", 2010, № 5 - Страница 49

Что до меня, то я работал в основном дома, ведь подготовка к съемкам — дело жутко хлопотное, надо учесть тысячи мелочей. Хотел выкроить время и связаться с Лейлой, а в итоге она позвонила сама.

— Привет, Барри.

— Привет, Лейла.

Выглядела она неважно. Собравшись с духом, я спросил:

— Как он?

— Опять ушел, — ответила она устало. — Я позвонила в полицию, но что они могут?

— Ничего, вернется, — пообещал я. — Как обычно.

— Да… Но когда-нибудь он вернется в гробу.

На это мне сказать было нечего. Зато у Лейлы всегда есть что сказать.

— Правда ведь, если это случится, ты не слишком расстроишься? Пока он жив, существует риск, что однажды свалится как снег на голову и омрачит твое безбедное существование…

— Лейла…

— Желаю не скучать в компании звездных друзей. А я буду сидеть и ждать, когда мне сообщат, что сын, тобою изувеченный, теперь уже на самом деле мертв.

И она демонстративно отключилась.

С Лейлой я познакомился в Денвере на Фестивале маленьких людей Америки. Она зажигательно отплясывала с группой юных карликов на ежегодном балу. Взлетающая юбка, голый живот, рыжие волосы, голубые глаза… Исполненная энергии до кончиков ногтей, мне она показалась самой красивой девчонкой на свете. Я был на семнадцать лет старше, и вся фестивальная публика относилась ко мне с пиететом. Как же, важная фигура — помощник кандидата в мэры Сан-Франциско! Умный, успешный, с иголочки одетый. Подающий надежды гном, короче говоря.

Через полгода мы поженились. А еще через шесть месяцев, когда я с головой увяз в выборах губернатора, Лейла сподобилась внезапно забеременеть.

У двух карликов двадцатипятипроцентная вероятность родить ребенка с нормальным ростом, пятидесятипроцентная — произвести на свет карлика, двадцатипятипроцентная — заполучить отпрыска с двойным доминантным синдромом; такой младенец очень скоро умрет. Мы с Лейлой эту статистику обсуждали редко, поскольку рассчитывали на оплодотворение ин витро[30] — сей метод допускает отбор лучших эмбрионов, поэтому для карликов он оптимален. Но Лейла что-то напутала с противозачаточными таблетками. О своей беременности она узнала сразу, и еще до того, как зигота прикрепилась к стенке матки, анализ показал, что у плода «здоровый» ген FGFR3.

От такой новости я пришел в ужас.

— Я не хочу ребенка с нормальным ростом! — заявил я Лейле. — Не хочу, и точка!

— А я не хочу делать аборт, — возразила она. — Не то чтобы принципиально против… Будь такая возможность, легко бы согласилась, но ты пойми, Барри: я не могу! Он для меня уже ребенок. Наш ребенок. Да почему нельзя иметь нормального, что в этом такого?

— Что такого? — Я повел вокруг рукой, в нашем доме все — мебель, бытовые приборы, даже дверные ручки — было приспособлено для нашего роста. — Да ты оглянись! А кроме того, Лейла, есть же и нравственный аспект. Благодаря оплодотворению ин витро все меньше рождается таких, как мы. Общество укрепляется во мнении, что быть карликом — это неправильно. Меня такая ситуация не устраивает, и я не буду ее усугублять. Это политический вопрос, если на то пошло. Хочу ребенка-карлика!

И я ее убедил. Тогда ей было двадцать, а мне аж тридцать семь, и в политике я играл не самую последнюю роль. К тому же она меня любила. Не хватило ей проницательности, не догадалась она, почему я на самом деле боюсь обзавестись нормальным сыном.

Потому что к семи годам он сравняется со мной в росте. Потому что управлять им будет невозможно. Потому что он неизбежно начнет презирать и меня, и свою мать.

Все же Лейле очень не хотелось делать аборт. Поэтому я ее уговорил лечь в английскую клинику соматической генотерапии.

Я тогда слепо верил в науку. Соматическая генотерапия — дело новое, но результаты уже впечатляли. Английская генная инженерия ушла далеко вперед, и заинтересованный люд со всего света потек в Кембридж — связанные с этим великим университетом частные фирмы включали и выключали гены утробного плода, не вынимая его из материнского чрева.

Но такая процедура осуществима лишь в течение недели, максимум десяти дней после зачатия.

В организме карлика изменен ген FGFR3, ответственный за рост костей. Я надеялся, что коррективный ретровирус вызовет мутацию этого гена в столь малом массиве клеток, как наш будущий сын.

Но кембриджская клиника биотехнологий подобными вещами не занималась принципиально.

— Мы уничтожаем болезни, а не создаем, — объяснили мне.

Я бы ответил таким же ледяным тоном, если бы не вскипел:

— Дварфизм — не болезнь!

Напрасно я тогда затеял качать права маленького человека. Впрочем, я в ту пору вообще слишком легко зарывался. Как же, важная шишка, гуру избирательных кампаний, пиарщик, не знающий поражений! Страх часто выдает себя за наглость.

— И тем не менее, — с надменным английским акцентом осадил меня ученый, — мы не в силах вам помочь. Полагаю, и все остальные клиники Объединенного королевства тоже.

Я очень скоро выяснил, что врач сказал правду. Срок истекал, поэтому уже на следующий день мы полетели на Каймановы острова. И там все пошло наперекосяк. То ли попался мутировавший ретровирусный вектор, то ли при сплайсинге в молекулу случайно проникли другие нуклеотидные последовательности (такое бывает), то ли просто боженька в этот день оказался не в духе и решил над нами зло пошутить. У соматической генотерапии есть побочные эффекты, например, столь неприятная штука, как самопроизвольная замена одного гена другим, причем встроившийся ген негативно влияет на следующий участок молекулы, вызывая каскад ошибок — и процесс эмбрионального развития идет вразнос.

Вот так мы и получили Этана.

Лейла никогда меня не простит, да я и сам не прощу. Этану и двух лет не исполнилось, как она забрала его и ушла. Я и деньги переводил, и связь поддерживал. Позволял изливать на себя гнев, презрение и отчаяние. Она присылала фотографии Этана, но не позволяла мне приехать и встретиться с сыном. Можно было бы добиться свиданий через суд, но я на это не пошел.

А губернаторские выборы мы с моим подопечным провалили.

— Барри, — позвонила мне Джейн накануне первой читки сценария, — можешь вечером приехать?

— Нет, — солгал я. — Уже есть планы насчет ужина.

— Да? И с кем же?

— С другом, — загадочно улыбнулся я.

Во мне еще жил наивный старшеклассник, и ему хотелось, чтобы Джейн подумала, будто я иду на свидание.

Тут я заметил, что за спиной у нее носится по комнате Бриджит Баррингтон.

— У тебя что, эти девицы?

— Ага. Каталина заболела, я не смогла к ним полететь, вот и…

— Заболела? Чем? Джейн, тебе сейчас нельзя заразиться, завтра первая читка!

— А я не заразилась, я ее заразила. Горло болит и живот — помнишь, у тебя тоже так было? Каталина…

— Ты не медичка! Заболела Каталина, так пускай… — Будь моя воля, договорил бы: «…дуба врежет». А пришлось сказать иное: — …наймет себе сиделку.

— Ну, сиделка — это чересчур, не так все запущено. Немножко ухода, апельсиновый сок и моя компания — вот что ей нужно. Ладно, Барри, не бери в голову. Я даже рада отвлечься, а то разные мысли лезут… Да, кстати, я с Робертом договорилась, чтобы завез сценарий сюда. Хочу прочесть вечерком. Он немножко поломался, но в конце концов согласился.

У меня в голове ударил тревожный колокол:

— Что значит — поломался?

— Ну, не знаю. Просто поломался.

Я перебрал варианты, способные вызвать такое поведение продюсера, и вскоре понял: какова бы ни была причина, устранить ее не в моих силах. Поэтому обошелся риторическим советом:

— Смотри там, не подхвати от Каталины чего-нибудь.

— Повторяю, это невозможно.

— Ладно, как скажешь.

Разговор меня приободрил. Джейн обращалась со мной как прежде, не скупилась на притворную приязнь — вот и ладушки, вот и спасибо. Впрыснутый Белиндой яд не испортил наши рабочие отношения, его смыло потоком чувств, вызванных убийством Измаила. Я не лишился своего крошечного местечка в сердце Джейн.