«Если», 2010 № 04 - Страница 14

За последующие три года я поменял множество мест работы. Кем я только ни побывал!.. Иногда меня спасала справка о неполном высшем образовании, великодушно выданная на прощание деканатом, и тогда я устраивался в очередную «фирму» — чаще всего рекламную или промоутерскую, — откуда либо уходил сам, либо меня вышибали с треском. "За полную профнепригодность"…

Это была какая-то даже не черная, а мутно-грязная полоса в моей жизни. Я научился пить, не закусывая и не пьянея, с кем попало и где попало, я познал все так называемые прелести современной жизни, я опустился на самое дно общества и привык к мысли о том, что у меня никогда ничего не будет — ни денег, ни счастья, ни власти над людьми.

Наверное, так бы я и сгинул окончательно, раздавленный тяжким крестом искателя чуда, если бы однажды не случилось нечто такое, что заставило меня забыть о всех неудачах и вновь вернуться к своей давней затее.

Мне казалось, что Синичка мне не поверит, приняв мои слова за тупую шутку или попытку ее заинтересовать (собственно говоря, так оно и было), но вместо того чтобы сказать что-нибудь вроде: "Это не смешно" или "Вы сами-то себе верите?", она вдруг взмахивает своими пушистыми ресницами и на полном серьезе осведомляется:

— Для чего?

— В смысле? — не понимаю я.

— Вы только что заявили, что программируете людей, — поясняет она. — Вот мне и интересно знать, для чего вы их программируете. Ведь, согласитесь, у каждой компьютерной программы есть какое-то предназначение. Это может быть игра, выполнение каких-то операций, которые не под силу человеку, средство для создания книг, фильмов, наконец… А люди-программы — ради чего?

А она не так проста, как мне казалось. Хотя вовсе не похожа на интеллектуалку. Можно подумать, она меня старше лет на десять, а не наоборот.

Ну и что теперь? Выложить ей всю правду о себе? Или начать отшучиваться, притворяться дураком и врать, врать, врать?.. Боже, какой я идиот: сам себя загнал в тупик!

— Послушайте! — фальшиво-бодрым тоном восклицаю я. — А не пойти ли нам искупаться? А то ведь поджаримся на этом солнце, как два бифштекса!.. В конце концов, на пляже люди обычно купаются и отдыхают, а не ведут умные беседы!..

Она на секунду задерживает на мне свой странный взгляд, а потом отворачивается. Словно ее внезапно заинтересовало, как неподалеку компания мускулистых парней играет в волейбол.

— Извините, но я не могу, — роняет она, не поворачивая головы. — Конечно, вы-то идите, купайтесь, а я… Я лучше посижу здесь.

— Но почему? Обещаю: исключительно для вас вода будет великолепная!

— Я знаю, — доверчиво улыбаясь, сообщает она. — Только я… Мне нельзя…

— Что, не взяли с собой купальник? — все тем же дурацки-развязным тоном спрашиваю я.

— Нет-нет, — качает она головой. — Дело не в купальнике…

— А что же тогда? Не умеете плавать?

— Да нет, умею. Точнее — умела. Раньше… давным-давно… А теперь мне остается только сидеть на берегу и смотреть, как купаются другие.

— Но почему?

Она не удивляется моей настырности. И не возмущается той беспардонностью, с которой я влезаю в ее жизнь, как клещ в тело жертвы, чтобы сосать кровь.

Она просто быстро поднимает широкую штанину своих кремовых брюк почти до бедра и тут же опускает ее.

Десять миллисекунд, не больше.

Но мне их хватает, чтобы испытать глубокий эстетический шок. Ее нога почти по всей длине изъедена жуткими шрамами — по-моему, еще не до конца зажившими. Это не та женская ножка, которую следовало бы демонстрировать на подиуме. Скорее, это конечность скелета, слегка прикрытая плотью и желто-багровой кожей. Палка, источенная древесными червями. Ходуля. Инструмент для ходьбы.

Странно. Зефир мне про это ничего не говорил. Хотя о специфике клиентов меня следует информировать.

— Простите, — искренне говорю я, — но я не знал…

— О, ничего-ничего, — откликается Синичка, изо всех сил стараясь улыбнуться. — Только не жалейте меня, ладно?

— И в мыслях не было, — подхватываю я. — И вообще, я не понял, с чего это вдруг вы решили доказать мне, что у вас на ногах не растет шерсть…

Она наконец опять улыбается.

— А вы ничего, — констатирует она. — Хотя извините, конечно, но я поначалу приняла вас за очередного киллера…

Однажды вечером я возвращался домой в состоянии полного отупения. В то время я подрабатывал в качестве так называемой "ходячей рекламы". Наверное, многие видели возле различных торговых или увеселительных заведений человека, представляющего собой подобие сэндвича, в котором роль ломтей хлеба выполняют фанерные плакаты с хвалебными лозунгами в адрес заказчика.

Работа эта мне была по душе тем, что давала возможность днями напролет практиковаться в умении влиять на совершенно незнакомых людей — без особых успехов, впрочем.

В то же время это был изматывающий, тяжелый труд. Восемь часов на ногах при любой погоде. К концу дня ноги превращаются в чугунные тумбы, все тело разламывается на куски, во рту стоит полынная горечь от множества выкуренных сигарет, и вообще чувствуешь себя полным дерьмом, поскольку, по большому счету, ты занимаешься делом, которое никому на свете не нужно.

На скудные гроши, которые я получал от этих упражнений в неспортивной ходьбе, мне удалось снять комнату в старом районе, где здания напоминали безнадежно больных, на которых махнули рукой врачи.

Однако в том измочаленном состоянии, в котором я находился в тот вечер, мне хотелось лишь одного — быстрее добраться до дома, наскоро перекусить и рухнуть в постель.

Естественно, любое препятствие я рассматривал как угрозу моему законному праву на отдых. И когда в полутемном подъезде меня остановил тип неопределенного возраста с сакраментальной просьбой ссудить энную сумму, которая ему позарез необходима именно сейчас, поскольку у него сегодня день рождения и вот-вот придут гости, а на адекватное угощение не хватает финансов, то я мысленно возвел очи горе и пробормотал: "О Господи, ну почему именно я попался этому алкашу?!".

Денег у меня и вправду в тот момент не было, и, сообщив это своему собеседнику, я собирался двинуться дальше по лестнице, но не тут-то было. Мужик оказался на редкость настойчивым и велеречивым. Вцепившись в мой рукав и щедро обдавая меня застарелым перегаром, он принялся мне втолковывать, что хотя насчет дня рождения он соврал, но без бутылки он сегодня никак не сможет выжить и, таким образом, я — его единственная надежда и спасение.

Между нами завязался странный диалог, напоминавший отрывок из пьес гения театра абсурда Эжена Ионеско, когда каждый из собеседников изъясняется вполне нормальными фразами, но в целом создается впечатление, что разговор происходит между пациентами психлечебницы.

Когда свет от чудом уцелевшей лампочки упал на лицо моего партнера по общению, я узнал его. Он жил в соседнем подъезде и относился к категории людей, безнадежно потерянных для человечества. Обычная житейская история: медленное спивание в компании таких же горемык, постепенная утрата родных и близких, друзей и человеческого облика. Кажется, этого типа звали Эдик. И, кажется, пить он начал из-за какой-то семейной драмы. Обо всем остальном, связанном с Эдиком, память моя умалчивала.

Наконец мне надоело отбиваться от алкаша, и я повернулся, чтобы уйти.

Тут-то это и произошло.

Нет-нет, он не ударил меня и не плюнул вслед.

Он только сказал мне в спину с такой искренней горечью и такой внезапной ненавистью, что меня проняло до глубины души:

— Эх ты! Я-то думал, что ты человек! А ты, оказывается, жаба болотная!

В голове моей мгновенно сделалось пусто, а тело, наоборот, налилось странной тяжестью, будто превратившись в чугунную болванку, и я повернулся к своему обидчику и окинул его взглядом с головы до ног, и вдруг, неизвестно откуда, во мне взялось ощущение, что я знаю его давным-давно, как самого себя, и я видел его как на ладони, с его алкогольными проблемами и болячками, которых успело немало накопиться в его тщедушном, но все еще крепком теле, и я знал, что он любит больше всего на свете и чего боится пуще всего, и где в его душе скрывается тщательно запрятанная от всех тонкая, трепещущая жилка, на которой держится вся его жизнь, и что следует сделать, чтобы одним-единственным словом, как бритвой, полоснуть по ней…