«Если», 1996 № 08 - Страница 3
— Ну вот видите! — воскликнула девочка, замерев у входа. — Теперь вам, хочешь не хочешь, придется поверить…
Взрослые уставились внутрь — на скамью, стол, передатчик (передатчик представлял собой тессеракт, четырехмерный кубик, невидимый для трехмерных особей точно так же, как для двумерных существ невидим обыкновенный куб) и на самого Гхана.
— Что ты, Алисия! — произнесла женщина. — Тут никого нет!
— Нет, есть! Ты что, мама, ослепла? Ты же смотришь прямо на него! Он прилетел с дальней-предальней звезды, и у него нет сердца, и его иногда почти не слышно — он говорит так тихо, и…
— Алисия, хватит! Ты себе это просто вообразила…
— Нет!
Девочка опять заплакала. На изможденном лице женщины отразилось смятение. Гхан на миг проскользнул в ее мозг…
Еще один лес, темный и дремучий, и он вместе с ней бредет по заросшей тропинке. Он, как и женщина, понятия не имеет, куда ведет тропинка, но должна же тропа рано или поздно вывести из леса! Лес не может тянуться вечно. Где-то раньше, давным-давно, была поляна — или сад, уже и не упомнишь, — но раз поляна-сад встретилась хоть однажды, то почему бы не найти заповедное место снова? Этого хочется больше всего на свете. Лес вызывает ненависть, только ненависть — листва болезненно бледна, стебли похожи на змей; лес ненавистен даже днем, а уж тем более после заката, когда ничего не видно: ни дорог, ни безобразно заросших тропинок, которые все равно никуда не ведут; и приходится припадать к земле, ежась в бездонной тени, в кромешной мгле, в неизбывном ночном одиночестве…
Девочка продолжала плакать — женщина взяла ее за руку и увела прочь. Мужчина задержался еще немного, настороженно прижимая ружье локтем. У него было худое обветренное лицо, водянистые серые глаза. Гхан воспользовался случаем заглянуть в его подсознание, впрочем, не ожидая найти — и не найдя — существенных отклонений от уже выявленных стереотипов.
Пожалуй, данный символ оказался даже более унылым, чем все предшествующие. Однообразная безотрадная равнина — ни гор, ни холмов. Мужчина, и Гхан вместе с ним, стоял посреди бескрайнего пустого пространства под бескрайним пустым небом, овеваемый слабым, но зябким ветерком. Смутно вспоминался иной ветер, тот был гораздо теплее, однако это было так давно, что самое ощущение тепла позабылось, да в конце концов и нынешний ветерок не так уж противен, надо лишь привыкнуть к нему…
Постояв, мужчина отшатнулся от беседки и двинулся вслед за женщиной и девочкой. Вот он скрылся за углом амбара, и Гхан вернулся к созерцанию неба. Оно действительно великолепно, и в сознании не укладывалось, что под таким небом может вершиться что-либо низменное и подлое. Цель жизни — Гхан припомнил состерианское кредо — умереть достойно. Под таким небом даже самый бес-культурный дикарь должен бы суметь достичь этого идеала.
Бескультурный, но не полукультурный. Не варвар девятой фазы.
Нельзя говорить о цивилизации, если она насквозь изъязвлена страхом. Нельзя считать людьми тех, кто страшится всего на свете — друг друга, самих себя, непривычных явлений и ситуаций. Страх убивает сочувствие к ближнему, питает ненависть и нищету. Страх — сообщник насилия, убийца душевного мира. В планетарном масштабе опасность подобной цивилизации ужасна, в масштабе галактическом — недопустима.
Продолжать расследование, в сущности, не имело смысла. Гхан потянулся к передатчику. Пальцы-щупальца коснулись микрокнопок активатора.
Да, продолжать вроде бы не было смысла, и все же… Ему никогда не случалось встречать цивилизацию, обреченную на уничтожение. Во всех, какие доводилось изучать, обнаруживался хотя бы один компенсирующий фактор, хотя бы участок здоровой ткани, пригодный для инъекции целительной философии.
Ему никогда не случалось видеть гибель цивилизации, и он с внезапной ясностью осознал, что и не хочет ее видеть и в особенности не хочет играть определяющую роль в гибели этой планеты. А может, здесь все же найдется участок здоровой ткани? Может, стоит попробовать еще раз?
Пальцы сами собой отпрянули от передатчика. Он принялся вновь расширять поле.
Новый суетливый каньон, очень похожий на предыдущий, только сумятица, пожалуй, еще сильнее, но это, возможно, из-за иного времени суток. Отыскать укрытие, пригодное для базирования, было нелегко, но в конце концов он кое-как пристроился в тупичке, куда местные заглядывали не часто.
Два подопытных подряд оказались «альпинистами». В обоих случаях доминирующий мотив был типичным — страх. Третий субъект предъявил символы, повторяющиеся до странности часто, — лес и туманное воспоминание о давнем светлом пятне. Вся разница, что у кого-то пятно напоминало сад, а у кого-то — покрытую травой лужайку.
Затем попались еще три «покорителя вершин». В отчаянии Гхан решил посетить другой район города.
И еще один…
Горы, леса, смутно припоминаемые сады. Страх, ненависть, смятение…
Мимо Гхана прошествовал высокий мужчина благородной наружности. Нечто свеженькое — обширное плато, уставленное массивными статуями.
Гхан ощутил, что движется по плато меж статуй, кланяясь почти Каждой из них, а изредка припадая к подножиям в поцелуе. В отдалении высится огромный обелиск, устремленный в небо, вершина его Полускрыта за пушистыми облаками. Обелиск сияет белизной, он Прекрасен.
Наконец-то, подумал Гхан, прорезалось что-то небезнадежное.
Но вот мужчина ощутил, что на плато он не один. Вокруг ощущались чьи-то потаенные шевеления, а однажды он натолкнулся на другого исповедующего тот же культ. Мужчина без промедления скользнул за соседнюю статую, торопливо прильнул к ее подножию и стал обходить другого широким кругом, кланяясь, падая на колени и лобзая камни. И вздохнул облегченно, едва понял, что обогнал соперника, — а когда поднял взгляд на обелиск, тот оказался так же далек, как и прежде.
Гхан вернулся в беседку. Дело шло к вечеру, над выбеленными полями поднялся ветерок. Небо было все таким же ясным и синим. Он опять потянулся к передатчику, пальцы вновь нащупали крошечный активатор. И остановились снова.
Рядом с передатчиком лежал сложенный, придавленный камушком листок из блокнота. Он не без удивления поднял листок и разглядел, что на наружной его стороне старательно выведено: «Мистеру Гану».
Развернул листок. По краям бумага была окаймлена чередой забавных, усердно повторенных рисунков. По первому впечатлению, это были деформированные кружки — вдавленные вверху, вытянутые книзу. Но каждый кружок был густо замазан красным карандашом, и на каждом, чтобы не оставалось сомнений, было начирикано одно и то же слово: «серце». В центре листка находился такой же кособокий кружок, но гораздо большего размера и не закрашенный. Зато в нем уместилось несколько строк печатными буквами:
«МНЕ ЖАЛКО ШТО У ТЕБЯ НЕТ СЕРЦА. МАМА ГОВОРИТ ШТО ТЫ МОЕ ВООБРАЖЕНИЕ НО Я ЗНАЮ ТЫ ЖИВОЙ И НА САМОМ ДЕЛЕ БУДЕШЬ МОИМ ДРУГОМ?»
Гхан долго сидел в беседке не шевелясь. Февральский ветер, нале-тая со снежных полей, свистел в оголенных розовых кустах и ерошил реснички у него на коже. Листочек из блокнота то и дело вздрагивал в руке, и каждый раз, скашивая глаза вниз, он видел багряные сердца и прихрамывающие бесхитростные слова.
Спустя какое-то время он поднялся и двинулся по мертвым с прошлого года клумбам в сторону построек. Завернул за угол амбара и приблизился к убогому белому домику.
Девочка стояла на крылечке, сердито втолковывая что-то растрепанной кукле, посаженной на перила. Гхана она не видела. Он, в свою очередь, остановился на снегу и подождал, пока она не повернется и не обратит на него внимание. Тогда он скользнул в глубины голубых глаз…
Поляна. И не просто поляна, а сад. Радужные цветники, зеленые дорожки. Молочно-белые фонтаны, переливчатый смех воды. Теплый летний воздух напоен солнечным светом.
Он стал не спеша обходить сад и очутился у синего ручейка, через который был перекинут изящный мостик. Поднялся на мостик, глянул вниз, в чистую незамутненную воду. С белого облака слетела певчая птичка и уселась ему на плечо.