Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном - Страница 4
И вот такой человек в течение долгих лет реально решал судьбу Георгия Константиновича Жукова, лично отслеживая все попытки вывести опального полководца из тени забвения. Однажды (вспоминает тот же Симонов) случай их свёл на дне рождения маршала И.С. Конева. На званом ужине присутствовало несколько легендарных полководцев, уже сильно пожилых и не имеющих в армии реальной власти, в первую очередь, конечно, Жуков. Пришедший поздравить виновника торжества Епишев вёл себя по-хозяйски раскованно, подчёркивая свою особую роль в современных вооружённых силах. Барственно откинувшись на спинку кресла, вдруг пустился в рассуждения – как и чем должен был заниматься в бою военачальник.
«На этом вечере, – пишет Симонов, – считая, что он исполняет свою, как видно, непосильно высокую для него должность, вдруг произнёс длиннейшую речь поучительного характера.
Стремясь подчеркнуть причастность к военной профессии, стал разъяснять, что такое военачальник, в чём состоит его роль, и в частности – что должны и чего не должны делать на войне командующие фронтами. В общей форме его мысль сводилась к тому, что доблесть командующего состоит в управлении войсками, а не в том, чтобы, рискуя жизнью, ползать по передовой на животе, чего он не должен и не имеет права делать. Оратор повторял эту полюбившуюся ему, в общем-то, здравую мысль на разные лады, но всякий раз в категорической форме. С высоты своего служебного положения он поучал сидевших за столом бывших командующих фронтами тому, как они должны были себя вести тогда, на войне.
Стол был праздничным, а оратор был гостем за этим столом. В бесконечно отодвигавшемся конце своей речи он, очевидно, намерен был сказать тост за хозяина. Поэтому его не прерывали и, как водится в таких неловких случаях, молчали, глядя в тарелки. Но где-то уже почти в конце речи, при очередном упоминании о ползании на животе, Жуков всё-таки не выдержал.
– А я вот, будучи командующим фронтом, – медленно и громко сказал он, – неоднократно ползал на животе, когда этого требовала обстановка, и особенно когда перед наступлением своего фронта в интересах дела желал составить личное представление о переднем крае противника на участке будущего прорыва. Так вот, признаюсь, было дело – ползал! – повторил он и развёл руками, словно иронически извиняясь перед оратором в том, что он, Жуков, увы, действовал тогда вопреки этим застольным инструкциям. Сказал и уткнулся в свою тарелку среди общего молчания, впрочем, прерванного всё тем же оратором, теперь перескочившим на другую тему.
Даже сам не знаю, почему мне так запомнился этот мелкий штрих в поведении Жукова в тот вечер. Скорей всего, потому, что в его сердитой иронии было что-то глубоко солдатское, практическое, неискоренимо враждебное всякому суесловию о войне, особенно людей, неосновательно считающих себя военными».
И хотя Симонов в своей публикации ни разу не упомянул имя того оратора, но все ведали, что это Епишев. Только он был способен поучать полководцев, хотя многие знали, что однажды «ползание на животе» для заместителя Верховного Главнокомандующего едва не закончилось трагически. Дело было под Курском, где Жуков вводил в круг обязанностей только назначенного на должность командующего Воронежским фронтом генерала Н.Ф. Ватутина. Ввод этот означал, как всегда, «елозенье» по окопам и траншеям под бомбёжками и артобстрелами.
Тогда противник загнал Жукова и группу сопровождающих его командиров в траншею. Но мина навесно прошипела над самой головой. В мгновение офицер по особым поручениям (по сути – охранник) Николай Бедов бросился к маршалу и силой положил его на землю. Взрыв грохнул почти рядом. Контузия тогда не миновала Жукова. С той поры он стал неважно слышать, особенно на левое ухо. Крепко оглушило и Бедова.
А под Крымском весной 43-го года, во время прорыва «Голубой линии», заместитель Верховного Главнокомандующего несколько дней лично руководил войсковой операцией, наблюдая в бинокль со своего КП за безуспешными неберджаевскими атаками дивизии полковника И.И. Пияшева. Немцы, по напору атакующих догадываясь, что где-то рядом таится «могущественная рука», бомбили по площадям, пытаясь нащупать командный пункт русских, в итоге перемешав многострадальную станицу Крымскую и окрестности в дымные руины…
Стоит ли оценивать величину разочарования Симонова и Ордынского, когда на их творческую заявку, предусматривающую воссоздание событий обороны Москвы в реальных «интерьерах» – Кремле, кабинетах Генштаба, на станции метро «Кировская», куда после первых бомбёжек были тайно перемещены службы оперативного управления, в том же Перхушкове, других командных пунктах, откуда шло руководство сражавшимися войсками, – из ГлавПУРа пришла казённая бумага, лаконично предписывающая «ограничиться киноматериалом, снятым во время войны…» И подпись (словно в назидание): «Гвардии полковник Плохой».
Симонов и Ордынский после мучительных раздумий решились показать отписку Жукову, ожидая бурю негодования. Безусловно, Георгий Константинович обиделся и даже возмутился, но не настолько, чтобы похерить саму идею фильма.
– Они думают, что на фронте у меня было время сниматься в кино, – молвил он с видимой горечью, усиленной ещё и физической болью. Накануне ходил на рыбалку и, поскользнувшись на мостках, сильно разбил ногу. – Но картина такая нужна. Нужна, как воздух. Пройдёт время, уйдут участники войны, свидетели тех событий… Тогда неизвестно, что ещё придумают, – Жуков усмехнулся, – эти «плохие»… И прочие нехорошие люди-людишки, коих во все времена предостаточно… – маршал поднял голову и твёрдо, по-жуковски сказал: – Отступать не будем! Надо снимать…
– А где? – хором спросили автор и режиссёр.
– Давайте тут, у меня… Авось найдём тихий уголок для беседы… И потом, тоже зона обороны Москвы. Вон половина сосен осколками посечена…
На том и порешили. Но обнаружилась одна закавыка. За забором простирался дачный участок Дмитрия Степановича Полянского, в ту пору члена Политбюро, председателя Совета Министерств РСФСР.
– Вы с ним не встречаетесь? – осторожно поинтересовался у Жукова Симонов. – По-соседски, за рюмашкой, например, – пошутил писатель.
– Да нет, как-то не приходилось… Я с ним лично мало знаком. Да видимо, и ему не особо интересен, – добавил Жуков с усмешкой и спросил: – А нам-то он чем помешает? Дача моя, с кем хочу, с тем и вожусь…
Симонов промолчал, но выводы для себя сделал.
– Надо бы как-то по-тихому «обозом» нашим сюда просочиться, – посоветовал он Ордынскому. Тот понимающе кивнул.
«Кинообоз» – штука громоздкая (особенно тогда). Лихтваген, тонваген, камерваген – всё здоровенные автофургоны, и не заметить их трудно. А узнать, зачем они здесь, наверняка захочется.
Суть проблемы в том, что о Дмитрии Степановиче ходила не совсем добрая молва как о человеке, полном неукротимой отвязанности в борьбе со всякими отклонениями от большевистских догм. Более того, в пользу подобных действий у него был и весомый аргумент: родился день в день с Октябрьской революцией – 7 ноября 1917 года. Кому, как не ему, знаменовать облик и содержание человека новой социалистической формации. Долгое время у членов Политбюро существовала почти традиция – перед подъёмом на трибуну Мавзолея в честь очередной годовщины Октябрьской революции сердечно трясти руку и взасос целовать именинника, отчего счастливый безмерно Дмитрий Степанович как-то по особому сиял в гранитном обрамлении ленинской усыпальницы, выше всех поднимая шляпу, посылая демонстрантам свои личные приветы.
Полянский – конечно, не Епишев, да и выглядел куда более привлекательно: высокий, стройный, почти всегда с радушной улыбкой на приятном лице. Но, тем не менее, любую «подлянку» мог совершить, что называется, «на голубом глазу», то есть с «чистой партийной совестью».
Так однажды произошло с известным сценаристом, драматургом, поэтом и бардом Александром Галичем, который угодил в «ощип», не ведая, что с ним происходит, как говорится, ни сном ни духом. Дело в том, что незадолго до этого зятем Полянского стал молодой симпатичный актёр театра на Таганке Ваня Дыховичный (будущий известный режиссёр, правда, известным он стал, когда уже был в разводе). Ваня был другом Владимира Высоцкого и всех, кто будоражил Москву бардовскими песнопениями, где лёгкое покусывание властей считалось хорошим тоном для, как сейчас говорят, «продвинутой молодёжи». К слову, Галич был не столь молод, но пользовался в той среде непререкаемым авторитетом, поскольку не столько покусывал, сколько откровенно кусал.