Эскизы на фоне миражей. Писательские размышления об известном, малоизвестном и совсем неизвестном - Страница 15
– Так вот, у вас есть фотографии с Крымской и Потсдамской конференций?.. Сожгите! Ничего не спрашивайте, а просто немедленно уничтожьте. До свидания!..
Вера Николаевна засуетилась, собрала все имеющиеся в доме альбомы, отобрала те, о которых говорил Исаков, по ходу, естественно, их рассматривала. Рассматривала и горевала. Ей, конечно, было жаль уничтожать снимки, где муж выглядит столь блистательно, в парадном мундире, на фоне крымских весенних пейзажей, среди людей, решавших актуальные мировые проблемы. Тем более что Николай Герасимович всегда не без гордости утверждал, что судьба подарила ему счастье участвовать в процессах послевоенного мироустройства, и в частности – создании Организации Объединённых Наций.
В конце концов, посетовав на превратности судьбы и даже всплакнув, Вера Николаевна фотографии не сожгла, а спрятала. Бедная и наивная женщина – если бы костоломы Абакумова стали что-то искать, достаточно было вложить хрупкие пальчики в дверной проём… Но до этого дело не дошло. Судя по всему, Исаков просто не знал в подробностях, почему в деле Худякова фигурировали снимки с Ялтинской конференции. Слышал что-то, но толком не знал… И слава Богу!
Но отпечаток на отношениях, точнее, осадок остался. Когда всё пронесло, и никто не явился с обыском, а тем более – не использовал ялтинские фотоальбомы против её мужа, Вера Николаевна решила предупреждение Исакова протрактовать как некие закулисные происки, осознанно вносящие разлад в их семью. А дальше всё пошло-поехало с учётом этих и других подобных предположений, на которые часто горазды любящие жёны, ищущие истоки невзгод совсем не там, где они возникают.
Вера Николаевна решила, что Исаков воспользовался моментом, чтобы ещё больше досадить мужу в роковой период его жизни. Почему? Ответить толком не могла, но мысль лелеяла и повторила потом не раз, рассказав даже адмиралу Чернавину в подробностях и лицах историю с фотографиями. Ситуацию усугубило и то, что мало предсказуемый Хрущёв вдруг принял решение вернуть Исакова на военную службу и тут же назначил его на должность начальника Главного штаба, а затем и заместителя командующего ВМФ.
Вот такая метаморфоза! Она, безусловно, наложила отпечаток на личные отношения двух выдающихся флотоводцев. Будучи людьми высокоинтеллигентными, к тому же связанными долгими годами совместной службы, они, конечно, не позволяли в отношении друг друга худого слова, но и хороших определений сторонились.
Николай Герасимович остаток жизни посвятил литературному труду, написав обширные тома о становлении и заслугах советского военного флота, подробно коснувшись сотни имён, но если на страницу попадал Исаков, то всегда как-то мимоходом, даже без малого упоминания о тяжелейшем ранении. Видимо, неизбывная обида всё-таки водила пером. В чём же она? Я думаю, в несправедливом отношении к нему сначала Сталина, а потом и Хрущёва.
В отличие от Исакова, Николай Герасимович никогда не был царским офицером, более того, происхождением из той самой лапотной среды, что ценилась тогда превыше всего, но сердце вождя он этим так и не растопил. Может быть, виновато его упрямство, когда речь заходила о проблемах флота, которые он постоянно обострял, невзирая на лица. Однажды Сталин даже бросил вроде шутливо:
– Почему, Кузнецов, ты всё время ругаешься со мной? Ведь органы уже давно просят у меня разрешения тобой заняться…
Присутствовавший Берия тут же блеснул исподлобья зловещим пенсне, которого все так боялись, а Кузнецов – вроде не очень…
В отставке Николай Герасимович писал много и довольно подробно, хотя как разжалованный отставник лишён был доступа к архивам, первоисточникам. В основном, писал по памяти, которая у него оказалась на уровне литературного дара самой высокой пробы. Однажды Симонов, заехав на дачный «огонёк», предложил:
– Николай Герасимович, почему вы в Союз писателей не вступаете? Подавайте заявление. У вас такие замечательные книги, столько хороших статей – мы вас примем…
В ответ Кузнецов только рассмеялся:
– Ну какой я писатель? Как вообще могу претендовать на это место?.. Надеюсь, вы шутите… Я пишу не романы, а документ о прожитом и пережитом, а это может каждый, кто захочет…
А вот Исаков воспользовался советом одного из владетельных «князей» советской литературы, коим был Симонов, и вступил в Союз писателей, где слыл литератором с хорошим художественным вкусом, чем немало гордился, считая своим долгом даже давать советы другим, в частности, тому же Кузнецову.
Адмирал Чернавин после очередного общения с супругой опального адмирала вспоминал:
«Его писательская работа вызывала настороженность у военных, особенно у моряков. Почему? Может быть, кто-то считал, что Николай Герасимович действительно скажет излишне много из того, что знал? Были и такие, кто не хотел этого… Вера Николаевна рассказывала мне такой эпизод, – вспоминает Чернавин. – Сразу после издания первой книги под названием “Накануне” к ним на дачу приехал Исаков. Был нездоров, но, тем не менее, приехал. При этом выглядел встревоженным и сразу, с порога, начал говорить о книге:
– Ты знаешь, Николай, у тебя неплохо получается. Но я вижу и недостатки. Надо, конечно, поправить.
Николай Герасимович промолчал.
– Ты не торопись писать о войне, – продолжил Исаков. – Отрабатывай каждую фразу, вникай в суть. У тебя хороший стиль, особенно слог неплохой…
И тут вмешалась Вера Николаевна:
– Иван Степанович, почему Николаю Герасимовичу не надо писать? Мы, наоборот, просим: пиши, пожалуйста, обо всём, о чём тебе хотелось бы поведать людям…
– Нет, так чохом нельзя. Вы не понимаете… – раздражённо возразил Исаков. Потом вдруг обратился к Вере Николаевне: – А вы сожгли тогда фотографии, как мы договаривались?
– Нет, Иван Степанович…
Тут Николай Герасимович нарушил молчание:
– Очень хорошо, что этого не сделала. У меня мало документов, а с помощью фотографий многое восстанавливается по памяти, что я и делаю…»
В отличие от предположений Веры Николаевны, причина крылась в чём-то другом. Точнее, в других, кого мемуары бывшего главкома не устраивали, а значит, и раздражали. Может быть, потому что не советовался, не испрашивал разрешений на оценки минувших событий, да и события, а главное – персоналии трактовал, как считал нужным. Особенно в период, что вошёл в историю как время массовых репрессий, а Кузнецов считал его этапом большой трусости и всеобщего страха.
«Помню, – пишет в своей книге, – я был в кабинете Сталина, когда он вдруг сказал:
– Штерн[1] оказался подлецом…
Все, конечно, сразу поняли, что это значит – арестован. Там, в сталинском кабинете, находились люди, которые Штерна отлично знали, дружили с ним. Трудно допустить, что они поверили в его виновность. Но никто не показал и тени сомнения. Такова была обстановка. Про себя, пожалуй, подумали: “Сегодня его, а завтра, быть может, меня”. Но открыто этого сказать было нельзя. Помню, как вслух и громко сидящий со мной Н.А. Вознесенский (председатель Госплана СССР. – В.Р.) бросил по адресу Штерна лишь одно слово: “Сволочь!” Не раз я вспоминал потом этот эпизод, когда Николая Алексеевича Вознесенского постигла та же участь, что и Штерна…»
Их обоих расстреляли: сорокалетнего генерал-полковника Григория Штерна – 28 октября 1941 года в Куйбышеве, поскольку Москва была уже на осадном положении, а заместителя председателя Совета Министров СССР Николая Вознесенского, сорокашестилетнего действительного члена Академии наук СССР, одного из советских экономистов мирового уровня, – уже после войны, 1 октября 1950 года, в ленинградских «Крестах», через пятнадцать минут после приговора. Даже папиросу не дали докурить…
Так вот, этим другим, которого воспоминания отставного главкома ВМФ немало раздражали, как раз и был третий (и последний) адмирал флота Советского Союза Сергей Георгиевич Горшков. Он-то более всех возражал против восстановления доброго имени Николая Герасимовича Кузнецова…