Эскамбрай (СИ) - Страница 56

- Кто тебе сказал, что он уезжает?

- А разве нет? Что его может ждать здесь, кроме виселицы?

- Пуля в лоб.

- Так почему же он не уезжает?

- Санди, ты дурак.

Поморгал глазами и сказал:

- Действительно дурак.

Ну, значит, не все было потеряно. Безнадежен лишь тот дурак, кто считает себя умнее всех прочих.

В назначенный вечер мы прощались с Ма Ирене и Марисели. Старухе я пожелала сил, - я знала, что их понадобится много. Нинье сказала:

- Береги свое счастье - ты им жива. Жаль, ты не сразу поняла, что оно для тебя - в этом мужчине: он сильно страдал из-за этого. Но теперь он счастлив, и ты тоже. Каждый день осушайте до дна, потому что ваши дни полны. Прощай! Будь мужественна. Храни тебя Элегуа, душа моя.

- Храни вас господь и святая дева! - сказала она и каждого перекрестила на дорогу.

- Отвори Легба ваши пути, - вздохнула Ма Ирене, когда мы выбирались из дома через заднюю дверь.

Луны еще не было. Стояла душная ночь конца августа. В звезду превратилась и затерялась среди прочих звезд одинокая лампада в окне маленькой усадьбы, у ручья со сладкой водой.

А мангровые прибрежные заросли, казалось, кишели неграми. Когда Каники условным свистом собрал их на пустой прогалине между искривленных, словно ревматических стволов, в свете зажженной смолистой головешки высветились лица, полные тревоги и надежд. Там было человек восемьдесят - конга, мина, апапа, лукуми, карабали, мандинга, бог весть кто еще, со всего западноафриканского побережья. Был тут и одноглазый мандинга из Касильды - его единственный глаз горел мрачной решимостью. Люди кратко откликались на свои имена и клички и замолкали. Шумел невдалеке прибой, кричала ночная птица, надрывалась, орала во все горло одинокая лягушка.

- Не забыли никого? - спросил Каники, поднимая факел повыше. Мы стояли рядом с ним на небольшом сухом пригорке над низкой хлюпающей луговиной, - Факундо, я, Мэшем. Каники осветил нас поярче неровным светом.

- Видите этих людей? Этот белый парень, он взялся отвезти вас за море. А вот этих двоих - слушайте меня! - если хотите благополучно добраться домой, то повинуйтесь каждому их слову. Они заплатили выкуп за вас всех - они и я, а больше всех - великая унгана Кассандра. Она знает то, что вам и не снилось, негры. Берегите ее и слушайтесь: без нее вас не донесет домой ветер.

Он замолчал и обвел собравшихся из-под прищура раскосых глаз. Все безмолвствовали.

- Что ж, пора!

Толпа расступилась, пропуская его вперед, а за ним пропустили двух человек, гнавших упитанного белого, без единого пятнышка бычка.

- Это еще зачем? - спросил Мэшем недоуменно.

- Молчи, Санди, за умного сойдешь!

Я решительно была с ним на "ты" и просила его сделать то же самое; но он робел, и оттенок, с которым он произносил you, был сбивчив и неуверен.

- Зачем ты их напугал? - спросила я у Филомено.

- Лишний раз попугать не помешает, - отвечал он, посмеиваясь незаметно. - Тут собрался не самый пугливый народ, надо, чтоб тебя уважали.

Раз-два! Со стуком теленок, поднятый в воздух двумя десятками рук, свалился на палубу барки. Само суденышко крепко сидело в вязком иле. Стоял прилив, но он не достигал той высоты, что была в день нашего приезда. Однако Каники посмеивался не зря - восемьдесят пар рук схватились, восемьдесят пар ног уперлись, и барка словно перо заскользила по грязи и врезалась в воду. Шестами вытолкали на открытую воду, поставили мачту, парус. Санди стал к рулю, Каники намотал на руку шкот, и мы двинулись.

К концу следующего дня мы уже были в укромной бухточке, где гляделся в тихую воду красавец клипер - стройный, нарядный, в полном снаряжении.

Новости на корабле тоже были хорошими, - право, после стольких мытарств мы заслужили свою долю везения. Данда, несмотря на мрачные прогнозы английского медикуса, поправлялся и шутил:

- Кому жить нехорошо, пусть умрет и попробует, хорошо ли это!

Он еще лежал пластом, но видно было, что встанет. Данде было лет тридцать пять, здоров как бык и не измучен работой - чего б на нем не заживать ране, как на собаке! Серый выздоравливал с гораздо большим трудом. Они были ровесники с Пипо, но восемь с половиной лет по-разному считались для моего сына и его молочного брата. Кости можно было пересчитать под серой шкурой - так он отощал. Но уже пытался подняться на разъезжавшиеся, как у щенка, лапы при виде нас.

Дюжину оставшихся в живых испанцев приготовили к высадке в последний момент. "Леди Эмили" был готова к отплытию "хоть сию же секунду", как сказал старший Мэшем. Пабло-прыгун, получивший кличку за то, что мог целые мили преодолевать, прыгая с дерева на дерево, как обезьяна, с успехом применял свои верхолазные способности, карабкаясь на верхушки мачт, и с ним еще несколько мужчин половчее и попроворнее осваивали работу марсовых, учась у уцелевших англичан. Вместе они составляли команду, с которой можно было дойти если не до Африки, то до Ямайки наверняка.

Сэр Джонатан торопил нас с отплытием, но мы еще на несколько часов задержались у берегов уютной лагуны. В последних косых лучах солнца на утоптанной площадке у берега, образовавшейся за время стоянки корабля, расчистили место и обступили его плотной толпой, образовав проход от круглого пятачка к плавно уходящей под воду песчаной отмели.

В центре площадки горел костер, и у костра, держа за шею белого бычка, стоял широкоплечий мужчина из племени иджебу - той ветви народа йорубов, что ближе всех жила к морю и знала и чтила его больше остальных.

Готовилась священная жертва Олокуну, богу моря, повелителю течений и ветров.

Иджебу не был ни жрецом, ни вождем (правда, зачастую это одно и то же). Он не знал обряда, и никто его не знал. Но жертва была необходима, чтобы непостоянный бог не сменил милость на гнев. Олокун, совмещающий в своем теле и мужчину, и женщину, изменчив и непостоянен, как судьба или море: то улыбается ласковой красавицей, то хмурится грозным мужем.

Иджебу говорил на своем языке - мне едва понятном. Грянули гулом с четырех сторон четыре витые раковины, сверкнула сталь ножа. С шипением хлынул фонтан крови на раскаленные угли. Дым костра потемнел, поднимаясь к небу, обители ветров.

Иджебу вырезал сердце быка и, зайдя с ним по грудь в воду, отпустил.

Остальные, окунув руки в окровавленные внутренности, полоскали их в море, образовав бурую муть. Иджебу читал молитву, ту, что скорей могла быть услышанной, чем каноническая, потому что исходила от души:

Отец ветров и течений, Олокун, экуэ-ямба-о!

Прости, что не умею говорить с тобой,

Прости, что забыл тебя, отче,

На чужбине,

Прими нашу жертву, Олокун, экуэ-ямба-о!

Пропусти нас через синюю пропасть,

Пропусти, экуэ-ямба-о!

Пропусти нас к домам, нда,

К нашим оставленным очагам,

Экуэ-ямба-о,

К нашим забытым женам,

К нашим выросшим детям,

К духам наших предков, нда,

Экуэ-ямба-о.

И снова грянули четыре витые раковины; и когда они затихли, то ли послышался, то ли почудился всем - отзвук этого гула в стороне, противоположной той, куда уходило солнце. Может, это было эхо, но это был ответ. Раковины Олокуна трубили в душах, хрипло пели о свободе и родине.

Без единого звука толпа негров поднялась на корабль.

Мы стояли поодаль, пропуская всех.

Вот наступило то, чего мы ждали со страхом и болью: расставание.

Каники стоял, крепко уперев в песок ноги в альпарагатах - словно его на твердом берегу донимала качка. Не было и тени привычной усмешки на лице, словно вырезанном из черного эбена.

Идах плакал, обнимая его, и просил, и упрашивал в последний раз:

- Брат, может быть, ты все же поедешь с нами вместе? Ты знаешь, что мы вместе - а что будем мы без тебя и ты без нас?

- Прощай, мой брат, - сказал Факундо, - по голосу я поняла, что слезы душили его. - У меня не было брата, и ты им стал. Прощай, мой брат!

- Прощай, мой брат, - сказала я, и словно колья застревали в груди, мешая говорить. - У меня есть братья на этой земле, но не было лучше брата.